Место под солнцем - Полина Дашкова Страница 15

– Я дружу со всеми девочками и мальчиками, – отвечалребенок.

– Но кто твой самый лучший друг? Или подружка?

– Мой самый лучший друг – бабушка Ива и дедушка Ленин.

– Какую ты хочешь куклу? – спрашивал папа у прилавка в Домеигрушки.

– Я в куклы не играю. Они бесполезные. Я играю только вполезные игрушки.

– Какие же, Оленька?.. – удивлялся капитан Гуськов.

– Лото с буквами, конструктор, еще диафильмы про животных.Они развивают. А куклы не развивают.

Папа покупал коробки с лото, пленки с диафильмами.

– Оленька, ты хочешь мороженого?

– Мороженое есть вредно. От него болит горло.

– Ну один раз можно, сейчас ведь тепло, – уговаривал капитанГуськов свою пятилетнюю дочь в Парке культуры.

Она не возражала, осторожно, крошечными кусочками откусывалатвердый пломбир, тщательно растапливала во рту, прежде чем проглотить.

– Ну, вкусно тебе? – спрашивала мама.

– Спасибо, очень вкусно, – кивала девочка без всякой улыбки.

На каруселях, в комнате смеха, где все отражались в кривыхзеркалах и взрослые хохотали до упада, ребенок оставался серьезным.

– А чего вы хотите? – пожимала плечами бабушка Ива вечеромна кухне, когда капитан нервно расхаживал из угла в угол, а его жена курила уоткрытого окна и старалась не смотреть на мать. – У ребенка режим, ребенокразвивается правильно, без баловства и всяких глупостей. Она уже умеет читатьпо слогам, знает сложение, вычитание, не клянчит сладости и игрушки. Вколлективе у нее со всеми ровные товарищеские отношения, воспитатели еюдовольны, никаких конфликтов, никаких болезней и простуд. Что вам еще надо?Если вас не устраивает, как я воспитываю ребенка, – пожалуйста, забирайте,таскайте по своим казармам и баракам.

Родители кипели, но быстро остывали. Увозить ребенка изМосквы, из теплого чистого дома неразумно. Через два года в школу. И вообще, уИветты Тихоновны педагогическое образование, а они… какие они педагоги? Дажеесли ребенок будет жить с ними в гарнизоне, все равно не останется времени навоспитание. Оба заняты по горло.

Мысль о том, чтобы поселиться в Москве, оставить мужаодного, видеть его только раз в году и быть рядом с дочерью, воспитывать еепо-своему, Олиной маме в голову не приходила.

В семьдесят девятом грянула афганская война. Первогосентября восемьдесят первого военный «газик», в котором ехали капитан НиколайГуськов и его жена, старший лейтенант медицинской службы Марина Гуськова,подорвался на мине под Кандагаром.

Семилетняя Оля Гуськова в белом фартучке, с тремя краснымигвоздиками шла в первый класс. О том, что у нее больше нет родителей, онаузнала только через месяц. Она еще не могла понять, что это значит, слишкоммаленькой была, слишком редко видела маму с папой, не успела к ним привыкнуть.Но плакала бабушка Ива, и это было так странно и страшно, что у Оли по щекамсами собой покатились слезы.

Во втором классе Оля услышала, как какая-то девочка извосьмого сказала о ней:

– Потрясающе красивый ребенок! Вечером Иветта Тихоновнапришла забирать ее с продленки.

– Бабушка, я красивая? – спросила Оля.

– Глупости какие! – фыркнула бабушка. По дороге онарассказала Оле старинную якутскую сказку про девочку со странным именем Айога.Девочка ничего не делала, только смотрела на себя в круглое медное зеркальце иповторяла: «Айога красивая», а потом превратилась в утку, улетела в ледяноесеверное небо, и долго еще звучал в тундре ее жалобный, крякающий крик: «Айогакрасивая…»

– Значит, красивой быть плохо? – спросила Оля, выслушавсказку.

– Плохо об этом думать, – ответила бабушка, – плохо считать,что ты чем-то лучше других. Ты не лучше и не хуже. Такая, как все.

Оля училась на пятерки. На переменах стояла у подоконника ичитала. Ее называли паинькой, с ней было скучно. Летом бабушка отправляла ее впионерский лагерь. Оля и там умудрялась незаметно ускользать из сложного мирадетских отношений.

Она делала все, что требовали вожатые и педагоги,маршировала на линейках, убирала территорию, спала в тихий час. Если ееприглашали принять участие в концерте, посвященном открытию или закрытиюлагерной смены, она охотно соглашалась и выразительно декламировала со сценыклуба стихотворение Некрасова «Школьник» или отрывок из поэмы Твардовского«Василий Теркин».

– У этой девочки родители погибли в Афганистане, осталасьтолько бабушка, – шептались в задних рядах вожатые, педагоги, поварихи.

– Бедный ребенок! Надо же… – А хорошенькая какая! Ипослушная, спокойная… К четырнадцати годам Олю уже не называли «хорошенькой».Про нее говорили: удивительно красивая девочка. Она слышала это со всех сторон.На фоне ровесниц, переживавших переходный возраст с его прыщиками,неуклюжестью, тяжелыми комплексами, Оля Гуськова казалась инопланетянкой,сказачно прекрасной, отрешенной от низменных земных проблем.

Ей было безразлично, как она выглядит и как ее воспринимаютокружающие. Она жила в своем замкнутом, никому не понятном и не доступном мире.Обращать внимание на собственную внешность, придавать ей какое-то значение –фи! Это постыдно, мелко, недостойно.

Она ни с кем не дружила. Хотела, но не получалось. Ей былоинтересно общаться только на высоком «духовном» уровне. В семнадцать онарассуждала об агностицизме Канта, неогегельянцах и Кьеркегоре, мечтала уехать всибирскую деревню, учить крестьянских детей, выполнять некую святую миссию,суть которой сама не могла толком понять и сформулировать. То она хотелапринести себя в жертву добру и справедливости, осчастливить человечество, статьсестрой милосердия где-нибудь в холерной глуши Черной Африки, то готовиласьпринять монашеский постриг, то всерьез рассуждала о необходимости разумноготеррора по отношению к мировому злу.

В голове у нее образовалась такая путаница возвышенных идейи великих целей, что разговаривать с ней было невозможно даже о Канте. Посредиразговора она могла замолчать на полуслове, встать, уйти, ничего не объясняя.

По Канту, любой человек является непознаваемой «вещью всебе». Он одновременно несвободен как существо в мире конкретных явлений исвободен как непознаваемый субъект сверхчувственного мира. Оля Гуськова быласубъектом совершенно свободным и непознаваемым. Никакой объективной реальности,никаких конкретных явлений она не признавала, в упор не видела. Она моглаходить летом и зимой в драных кроссовках и не замечала этого, могла питатьсяодной лишь духовной пищей, запивая ее жидким несладким чаем или просто водой,заедая хлебной или сырной коркой – что под руку попадется.