Заградотряд. "Велика Россия – а отступать некуда!" - Сергей Михеенков Страница 5

Опять Мотовилова начала угнетать неприятная мысль о том, что, как и полк в сентябре, так и роту теперь, спустя какой-то месяц, бросают на убой с не вполне ясными задачами. Впрочем, что тут неясного, успокаивал он себя как мог, задача-то как раз ясна как божий день: оседлать большак и данное, так сказать, направление фронтом на запад и держаться здесь до последнего, вплоть до самопожертвования, пока не подойдут основные силы дивизии.

Через Оку переправлялись на каком-то старом скрипучем баркасе. Баркасом управлял пожилой штатский в засаленной телогрейке и заячьей шапке. Бойцы с завистью смотрели на его добротную шапку, жались друг к другу, когда баркас, поскрипывая и мягко цепляя песчаное дно, начал вдруг отчаливать от берега и оказался в другой стихии. Бойцы привыкли чувствовать под собой твердь, надежность земли, теперь, оторванные от этой тверди, выглядели беспомощными и никуда не годными, брошенными на произвол судьбы людьми, на которых случайно надели армейскую форму и дали в руки оружие. Старший лейтенант Мотовилов, чтобы лишний раз не сокрушать душу затрапезным видом своих бойцов, отвернулся и, пока баркас не уткнулся носом в отмель противоположного берега, смотрел на серое бугристое тело реки, которое сталисто поблескивало в предрассветной дымке реденького, как ветхое сито, тумана, и напоминало ему что-то давнее, как будто бы даже чужое или прожитое в другой, более счастливой и удачливой жизни. От воды тянуло осенним холодом, сырым октябрем, не обещавшим уже ничего, кроме холодов. И все-таки влажная свежесть реки, резкие порывы ветра, заставлявшие сгруппироваться и противостоять, стальной блеск тугих жгутов быстрого течения успокаивали Мотовилова. В этот ранний час река приобретала цвет металла, хорошо отдраенной винтовки или минометной мины, которую уже протерли и приготовили к делу…

Их полк находился где-то на юго-западе, в стороне Тарусы, маленького районного городка, притулившегося на левом обрывистом берегу Оки. Мотовилов бывал там до войны. Правда, всего один раз. Жена получила путевку в местный дом отдыха, кажется, имени Куйбышева. Могли бы махнуть на море, пожить в просторном номере на двоих. А тут ютились в тесной комнатушке, половину которой занимала кровать. Но тот месяц ему запомнился на всю жизнь. Может, потому, что все случилось после их очередной размолвки. В те дни в доме отдыха Тася была другой. Она умела бывать разной, и такой тоже, когда он души в ней не чаял, готов был на руках носить. И носил ведь! Носил…

Из полудремотного оцепенения его вырвал звук ударившегося о металлическую палубу баркаса ружейного приклада. Не иначе, кто-то из этих московских раздолбаев опять уронил винтовку. В гриву-душу их… Мотовилов резко вскинул голову. Сержанты и лейтенант Багирбеков уже наводили порядок, толкали задремавших, заставляли всех проверить оружие и застегнуты ли подсумки.

И лейтенанты, и младшие командиры, особенно побывавшие в боях, тоже озабочены неполным боекомплектом. Хотя Мотовилов знал, что у каждого хорошего бойца в «сидоре», среди портянок и комплектов запасного белья, среди бритвенных принадлежностей и припрятанных сухарей, лежит горсть-другая винтовочных патронов. Так это ж у хороших бойцов…

А тут еще младший политрук пытается командовать, несет всякую чушь. Лучше бы занимался своим делом.

Порой ему казалось, что начинают болеть зубы. Сразу все.

Разгружались тоже не мешкая. Через полчаса пути зашли в придорожную деревушку. Мотовилов увидел возле колхозного амбара каких-то людей. По виду вроде местные, не беженцы. Подошел к ним. Трое мужчин пожилого возраста и две женщины. Женщины помоложе. Когда он обратился к ним, одна из них выступила вперед, поправила платок, плотно облегавший ее округлое, прямо-таки сияющее в темноте лицо и сказала:

– А вот так, большаком, вдоль речки и идите. Пройдете Кременки, а там повернете вправо и еще километров пять.

Мотовилов какое-то время пристально смотрел в ее лицо, стараясь разглядеть черты, то женское, о существовании чего он, казалось, уже забыл. Женщина снова поправила платок и сказала:

– Я председатель здешнего колхоза. – Назвала фамилию, которую он в памяти не удержал. Потому что запоминать ее в то мгновение казалось ненужным, лишним. Фамилия очень простая. У него в роте не то двое, не то даже трое солдат с такими фамилиями. – А мы тут решили зерно семенное по дворам раздать. Чтобы немцам наше добро не досталось. Звонила в район, там никто не отвечает. Вот, собрала правление, и решили раздать людям. Весной соберем. – Она на минуту замолчала, приблизила к нему сияющий овал своего лица и спросила: – Вы ведь их сюда не пустите?

Мотовилов увидел, как шевельнулся ее красивый рот, почувствовал, как похолодело у него в груди и от ее неожиданного вопроса, и той искренней интонации, с которой он был произнесен, и кивнул:

– Да, будьте спокойны. Мы отсюда не уйдем. А с зерном… Правильно решили. – И, приложив к фуражке ладонь, отрекомендовался: – Старший лейтенант Мотовилов.

Теперь, снова и снова перебирая в памяти все, что произошло этой ночью, Мотовилов корил себя за эти самонадеянные, пафосные и глупые слова. Не уйдем… Обработают «лаптежниками», пустят танки – и не соберешь ты, Мотовилов, свою роту, этот ненадежный и разношерстный московский сброд. Не уйдем… Самое скверное, думал он теперь, что его слова мог слышать и младший политрук Бурман, и кто-нибудь из взводных, и даже бойцов. Лучше бы промолчал. Но, с другой стороны, ей, председательше, надо было что-то сказать. Что-то правильное и обнадеживающее. Иначе зачем они сюда пришли, зачем беспокоят ее вопросами о дороге на ту деревушку, которая определена как конечный пункт, ближайшая цель их внезапного ночного марша, тот рубеж, который, возможно, решит судьбу многих, не только их Третьей роты.

И все-таки он сказал правду. Для себя он ее уже определил. Хотя за роту по-прежнему не ручался.

А председательша чем-то похожа на Тасю. Вот что в ней разволновало Мотовилова. Только, подумал он, может, росточком поменьше да взгляд посмелее. Все же – начальница. Должно быть, подумала, что он тоже из ополченцев. Для кадрового старшего лейтенанта все же староват. И Мотовилов поморщился.