Кладбищенские истории - Борис Акунин Страница 7

— Дарья Николавна! — заорал Чухчев. — Дарьюшка! Здесь я!Давай сюда!

Стену заволокло паром, закружилась белесая муть, и вот ужестояла перед капитаном мертвая помещица, тянула к нему голые толстые руки.

Героический был мужчина этот Тютчев, подумал капитан, потомучто и в молодом своем виде была Салтычиха, прямо сказать, не Мерилин Монро.

— Николушка, лапушка! — прошелестело привидение. — Вернулся!Уж и не чаяла!

Видя, что дело идет к объятьям, Чухчев поневоле зажмурился,но ничего особо страшного не случилось — только прошел озноб по плечам дапохолодило щеку.

— Я на кладбище был, — сказал Николай, чтобы перевестивстречу в конструктивное русло. — Венок на могилу возложил.

— Там, на погосте, костяк один, — равнодушно ответилапокойница, подтверждая его версию. — А мне самой, когда померла, велено тутсостоять, при месте земного наказания.

— Чего там бывает-то, после смерти? — спросил Чухчев,прикидывая, как бы половчее повернуть к главному — про клад.

Салтычиха удивилась:

— Нешто не знаешь? Иль у тебя не так было? Хотя что ж стеклутебя не пущать, ты-то не лютовал, душу грехом не тяжелил. Все бремена на однуменя легли…

Последнее было сказано с явной обидой, от призрака во всестороны брызнули маленькие багровые искры, и Николай поскорей сунул левую рукуза пазуху, где иконка, а правую в карман, где ПМ с серебряными пулями.

Но видение уже успокоилось, гнев сменился печалью.

— Не виноват ты, Николушка. Все мущины в любви трусы, душусвою берегут, прячут. Баба если уж полюбила, ей всё нипочем, душа — не душа. Япро свою ни разу и не вспомнила, расплаты не устрашилась. Одного лишь сердцаслушалась. А как отмучилась, тело свое постылое, безобразное покинула, за всёответить пришлось. Ты, когда помер, через черную трубу летел?

— Само собой, — осторожно кивнул Чухчев.

— А свет потом узрел?

— Ну.

— И как? Поди, на волю вылетел? — Салтычиха вздохнула. — Амоя душа не сумела, больно в ней тяготы много. Гляжу — приволье, всё зеленое иголубое, и свет радужный по-над плёсом. Так хочется туда, так хочется! И вижу,уж гуляют там всякие, и звуки сладкие несутся! Разлетелася, разогналася — да сразмаху об стекло. Не могу дальше. Бьюся, как муха на окне, а пути мне нет.Мимо другие души пролетают, кто тихо, кто с дребезжанием, иные тоже сначалапоколотятся, поплачут — и пустит их стекло, а меня никак… Потом голос слышу.Шармантный такой, только шибко грустный. «Не пройдешь, дочка, и не думай. Душау тебя тяжелая. Покаяться надо». Я кричу: «Пусти, дедушко, не в чем мнекаяться! Ты людей любви учил, так я, может, сильней всех на свете любила, душисвоей заради любви не пощадила! Пусти погулять по шелковой траве-мураве!» «Я-точто, говорит, это ты сама себя не пускаешь. Покаяться надо, Дарьюшка». Я ему:«Ну каюся, ка-юся! Отворяй скорей окошко! Буду там, на приволье, моегоНиколушку поджидать!» Только не было мне на это никакого ответа. Долго не было.Потом слышу: «Через сто лет приходи. Раньше никак нельзя». И сызнова я в своюяму попала. Вход уж успели камнем заложить, чтоб темница кровопивной СалтычихиБожий мир не поганила. Знаешь ли ты, друг мой сердешный, что такое сто лет вкаменном мешке сидеть? Да без сонной отрады, без пятнышка света? Каждый час,каждая минутка вечностью предстают. Одним спасалася — о тебе, ангел мой,думала. Всё терзалася, любил ты меня иль нет? Ну хоть недолго, хоть денек? Столет об стены билась, всё повторяла: любил — не любил. А как миновал назначенныйсрок, на самом исходе дня, в полночь, свод расступился, и полетела я надкрышами-куполами, над башнями-облаками. И вижу трубу, и свет в ней, и по тусторону чудесный луг. Но снова не попустило стекло проклятое. А Голос сказал:«За многая любовь и многая мука — многое же и простится. Но не покаялась ты.Через сто лет приходи». Сызнова я тут очутилася. Опять твержу: любил — нелюбил, любил — не любил. Только вторые сто лет еще горше первых оказались.Сейчас в третий раз полечу, счастье спытаю, но ныне не страшуся. Раз тебя,голубчика моего, узрела, значит, пустят меня!

Услышав про «полечу», Чухчев встрепенулся, на часыпосмотрел. Без семи двенадцать, а он уши развесил. Улетит сейчас страшилище инеизвестно, вернется ли. Может, ей срок скостят или режим поменяют — типа сострогого на обычный. Не вернется в этот изолятор, так про клад и не узнаешь.

Ну, и взял быка за рога.

— Слушай, Даш, а куда ты сундуки с золотом попрятала? Простоинтересно. Тут без тебя их искали-искали — без толку.

Затаил дыхание: скажет, не скажет?

— Добро-то? Блюды золотые, жемчуга с диамантами и смарагдамида сорока собольи? — спросила Салтычиха. — Знатно спрятала. Ни в жизнь никто несыщет.

Соболя-то, конечно, сгнили, а вот камни и золотая посуда —это то, что надо, сглотнул Чухчев.

— Тебе, сахарный мой, расскажу. Усадьбу мою, что наКузнецком мосту, помнишь? Вот как если от Лубянки смотреть: по правой сторонеулицы дом со службами, а по левой — сад с огородами. Там, в саду, колодезьстарый, высохший. Помнишь? Ты мне еще подле него цветок шиповниковый сорвал. Яего после в хрустальной шкатулочке держала.

— Помню-помню, — поторопил ее Николай. — Дальше что?

— Думаешь, пошто я колодезь пустой зарыть не велела? Я тудамертвяков кидала, до полуста раз, а полиции объявляла, что беглые. Там глыбко —дважды по двунадесят саженей. Как узнала я от верного человека, что враги моизаутро придут меня в железа брать, спустила сундуки вниз. Сеньке, Прошке даТимошке, слугам моим верным, приказала землей да хворостом закидать.

Всю ночь они сыпали. А на рассвете, когда работы уж малоосталось, я их отравой опоила и туда ж сбросила. Доверху уж сама досыпала.

— Колодец слева от Кузнецкого? — соображал капитан. — Ячего-то не припомню, Даш, далеко он от проезжей части?

— От чего, сладенький?

— Ну, от улицы.

— От угла Лубянки тридцать пять шагов. И после влево ещедвенадцать. Я запомнила.

«Так, план Москвы восемнадцатого века достать не проблема, —прикидывал Чухчев. — Ну, пара метров туда-сюда, неважно. Главное, за кемчислится землевладение. Тут откатывать придется, пятьдесят на пятьдесят, иначене выйдет».

И здесь его прошибло.

— Слева по Кузнецкому? — ахнул Чухчев. — Тридцатьпять шагов? Так это ж Контора!

Мертвая помещица его о чем-то спрашивала, тянула к лицуледяные, бесплотные руки, а у капитана в голове скакали беспорядочные, ни кселу ни к городу мысли. Такого примерно плана: вон оно как всё на свете — вродесамо собой, а только ни фига подобного. Если где какое место, то оно не простотак, не случайно. Взять хоть ту же Салтычиху. Мало ли в Москве монастырей состенами, но в восемнадцатом году шишаки из ЧК под расстрельную тюрьму выбралиименно Предтеченский, где эта бешеная кикимора тридцать лет в яме просидела, дапосле призраком маялась. А Лубянка? Когда Дзержинский-Менжинский в Москву изПитера переезжали, они же могли под свою контору любую недвижку взять, ан нет —поглядели вокруг своими железными глазами и говорят: вот оно, наше место.Желаем сидеть в доме страхового общества «Россия», чтоб всю Россию в страхедержать, а еще нам в масть участок напротив, его тоже приберем. Навряд лирыцари революции знали, что в том самом месте Салтычиха над крепостными девкамизверствовала — это им горячее сердце подсказало.