Кладбищенские истории - Борис Акунин Страница 8

«Не о том думаешь, Коля, — оборвал глупые мысли капитан. —Время, время!»

— Не попасть мне к твоим сундукам! — крикнул он в тоске. —Никак не попасть!

Крепостница удивилась:

— Да на что тебе золото, Николушка? — Но, услышав, какЧухчев мычит от расстройства, быстро прибавила. — Мне не жалко, бери. А что оноглубоко под землей и сверху, поди, палат-жилья понастроили, так это пустое. Тыж заговор знаешь. Скажи волшебные слова, и вмиг там окажешься.

— К-какой за…заговор?! — аж заикнулся Чухчев.

— «Губы-раз, зубы-два, помогай разрыв-трава, расступисьсыра-земля, дам семитник от рубля». Хороший заговор. Он и под землю пустит, иза каменную стену.

— А…а что ж ты-то тогда двести лет взаперти просидела? —проявил аналитические способности Николай. — Чем в темноте сидеть, гуляла бысебе.

— Ах, Николушка, так ведь сначала надо губы-зубы потереть, ау меня их нету, видимость одна. И рядом никого в телесности не было. Пока ты замной не пришел. Погоди! — вдруг качнулось к Чухчеву привидение. — А откудау тебя-то губы-зубы? Нешто ты не дух пустой? То-то я гляжу, вроде как парит оттебя, теплом несет…

«Завалился! Сгорел! Сейчас накинется!» — мелькнуло в головеу капитана, и так ему сделалось жутко смотреть в выпученные глаза чудовища, чтоон позабыл и про иконку, и про крашеную пулю. Да и, если честно, навряд ли онибы его спасли.

Но Салтычиха на перетрусившего Чухчева не накинулась, атолько провела мерцающей рукой сквозь его щеку — будто погладила.

— Пора мне, Николушка, — сказала она ласково-преласково, иее лицо внезапно перестало быть уродливым. — Если ты живой, это еще лучше. Живисколько сможешь. Успеешь на зеленое приволье, тебя-то пустят, не бойся. Скажитолько, сокол мой ясный, любил ли ты меня хоть сколько? Раз пришел ко мне, бабезлой и безумной, пускай через двести лет, так, может, любил?

И понял тут капитан, что ничего худого она ему не сделает.Да и вообще, часы уже начали бить полночь — сейчас привидение исчезнет. Вон оноуж поплыло, заструилось кверху.

Вполне можно было послать старушку на любое количество букв,тем более что всю ключевую информацию Николай от нее уже добыл. Но чего-тожалко ему ее стало, недоделанную.

— Конечно, любил, какой вопрос, — буркнул Чухчев и, недожидаясь, пока Салтычиха просочится через потолок, двинул к выходу — нетерпелось поскорей взяться за дело.

— Любил?! Люби-ил? — шелестел за его спиной прерывающийсяголос. — Ах, счастье-то какое! Ах, горе-то какое! Ах я, кромешница, ах зверищакровавая! Что ж я с вами, девоньки бедные, понаделала? За что мучила, за чтосмертью извела? Нету мне прощенья!

Под эти завывания Чухчев и выскочил из подклета — как раз напоследнем ударе часов.

Час спустя, с бешено бьющимся сердцем, он медленно шел вдольсерой стены массивного здания, выходящего одной своей стороной на улицуЛубянку, другой на Кузнецкий мост.

Висящая над входом камера подозрительно повернулась всторону ночного пешехода, но, разглядев милицейскую форму, быстро потерялаинтерес. Правильно все-таки Николай выбрал профессию.

«…Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцатьпять», — досчитал капитан, остановился и сделал четкий поворот налево.

Сомнений в том, что стена раздвинется и земля расступится, унего не было. По дороге Чухчев заскочил в общежитие, чтоб поменять треуголку нафуражку, и заодно провел эксперимент: встал перед запертой на ночь дверьюженского этажа, произнес волшебное заклинание и немедленно оказался по тусторону. Можно было таким же образом проникнуть в комнату 238, полюбоваться наспящего младшего лейтенанта Лисичкину, но Николай отложил это на потом.

Так что беспокоила его не гранитная стена, а совсем другое.Дважды двунадесят саженей — это что-то типа пятьдесят метров. Вроде глубоко,но, говорят, под Фээсбухой хрен сколько подземных этажей. Что, если Салтычихинколодезь давным-давно раскопан и там теперь компьютерный зал или какой-нибудьсекретный архив?

Камера снова начала разворачивать тонкую шею, и Николайрешился.

«Эх, была не была, — подумал он. — Кто не рискует…» Провелпальцем по губам, по зубам, скороговоркой пробормотал заветные слова и сделалшаг вперед, в заклубившееся молочно-белое облако.

Ну, а что с ним случилось дальше, рассказать нельзя, потомучто Государственная Тайна. Во всяком случае, в академию он больше не вернулся.

Вот и вся история. Остается только упомянуть об одноммаленьком, но примечательном явлении природы, про которое даже поместилизаметку в рубрике «Уголок метеоролога».

На одной из могил Старого Донского кладбища — вроде бы тойсамой, где, согласно легенде, похоронена знаменитая крепостница Салтычиха,расцвел чахлый, бледно-желтый подснежник. Это в декабре-то!

Правда, оттепель была. В отдельных районах столбиктермометра поднимался до десяти градусов Цельсия.

Хаигейтское кладбище (Лондон)
It has all been very interesting, или Благопристойная смерть

Доехать по Северной линии метро до станции Хайгейт. Долгоидти по петляющим меж холмов улицам. Остановиться перед глухой темно-серойстеной.

Прежде чем войти в ворота, остановиться, перевести дух ивспомнить ту Англию, которую знаешь с детства по Диккенсу, Булвер-Литто-ну,Конан Дойлу и Голсуорси. Здесь, под густыми вязами и дубами (а впрочем, понятияне имею, как называется вся эта флора — нам, городским жителям, это ни к чему)она и похоронена, та самая настоящая викторианская Англия, которая была,правила миром и которой больше уже никогда не будет.

Самое красивое из известных мне описаний Лондона принадлежитИосифу Бродскому:

Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы. Сердце можеттолько отстать от Большого Бена. Темза катится к морю, разбухшая, точно вена, Ибуксиры в Челси дерут басы.

Так вот в Хайгейтском кладбище нет ничего похожего нахрестоматийный образ — ни воды, ни звуков, ни биения сердца, ни часов, которыев этом зачарованном королевстве совершенно не нужны.

Часы здесь остановились в царствование последнего изЭдуардов или, быть может, последнего из Георгов — в общем, в те времена, когдаPax Britannica еще не распалась. С тех пор в старой, наиболее почтенной частикладбища больше не хоронят, ибо все пятьдесят тысяч участков со сташестьюдесятью шестью тысячами захоронений заняты, и стук лопат не тревожит сонвеликой империи, над владениями которой (треть суши и девять десятых океана)никогда не заходило солнце.