Кладбищенские истории - Борис Акунин Страница 5

— Блин, — сказал Чухчев, потому что принципиально неупотреблял нецензурных выражений, и уронил свою «Тусу» на каменный пол.

Фонарь не разбился, но откатился в сторону и стал светить впостороннем направлении, поэтому кто там, в дыре, Николай не разглядел.

А там явно кто-то был.

В нос капитану шибануло кислым смрадом, обдало холодом,будто из открытого рефрижератора, и донесся свистящий шепот (вроде женский):

— Ктойта? Эй, ктойта?

— Капитан Чухчев, — строго ответил Николай, лихорадочносоображая, как бы представить свое подвальное пребывание в официальном смысле.

В общем-то, это было нетрудно. Представитель власти имеетправо заходить, куда хочет, если подозревает какой непорядок. А тут безусловноприсутствовал непорядок, хоть и не очень понятно, какой именно.

— Капитан Чухчев? — выдохнула тьма. — Капитан Чухчев?!Николушка, ангел мой! Пришел, сокол! А я уж не чаяла!

Говорила старуха, теперь он это точно разобрал. Во-первых,голос был надтреснутый, во-вторых, с шамканьем — вместо «капитан Чухчев»получилось «капитан Тюхчев» или даже «Тютьчев».

Холодный ветерок щекотнул Николая по щеке, вонища усилилась— кажется, старушенция решила подобраться к капитану поближе.

— Но-но, — сурово предупредил он на всякий случай и нагнулсяза фонарем. — Проверка паспортного режима. Документы!

Тут, что называется, возникали вопросы. Во-первых, что заличность. Во-вторых, как попала в засыпанный подвал. Выходит, в него что, естьлаз с другой стороны? В-третьих, куда подевался кусок стены? В-четвертых,откуда старушка его по имени знает. «Николушкой» Чухчева никто не называл, дажев детстве — всё больше «Колькой», мать «Колюнчиком», а бабуля«Коликом-кроликом».

— Не признал свою Дарьюшку? — трепетал и всхлипывал голос. —Ох, ждала я тебя, ненаглядного, ох, ждала, немилосердного! Что грехов-то надушу взяла! Без разума и грех не в грех, а разум мой ты с собой забрал. Когдабросил меня, на молодую, желтоволосую променял! Всех бы их, лярв желтоволосых,в клочья разодрать, в кипятке сварить, утюгом пожечь! Да разве всех изведешь?

И столько в этом захлебывающемся шипении было злобы, что уЧухчева разжались пальцы, и фонарь снова выпал.

— Но и меня мучили, ах мучили! — Старуха перешла с гадючьегошипения на плач. — По все годы в темнотище, на сухой корочке. А людишки черныечерез решетку дразнются, пироги подовые показывают да приговаривают:«Салтычиха-балтычиха и высоцкая дьячиха, Васильевна, Савишна — давишня барышня!А у нас пироги горячи, с рыбкой, с вязичкою, с говядиной, с яичком. Пожалте, унас для вас в самый раз! В нашей лавке атлас-канифас, шпильки-булавки,чирьи-бородавки…» Я на них зверем рычу, матерно лаюся, а они хохочут. «Ты небаба, говорят, ты мужик, про то указ читан. Сыми портки, похвастайся! Как на тясолдат-то влез?» Что я от солдата понесла, так это я не виноватая, ты злымязыкам не верь. Снасильничал он меня, когда я обессилемши лежала, влихоманке.Я, Николушка, амантик мой, одного тебя обожаю…

В бредятину Чухчев почти не вслушивался. Он уже вычислил, чтоэто за чучело. У монастырской стены недавно часовню открыли, так возле нееполно всякой пьяни-рвани кормится, милостыню клянчит. Вот и старуха этанаверняка оттуда же. Реально трёхнутая, на всю голову, раньше таких юродивыминазывали. И еще блаженными, как церковь на Красной площади. Днем старуха, надодумать, на улице торчит, а на ночь в подвал уползает.

Капитан совершенно твердой, уже нисколько не дрожащей рукойподобрал фонарь, посветил — и версия подтвердилась. У стены покачиваласьвысоченная старуха, костлявая, как Баба Яга, с горящими черными глазищами,короче — самая распоследняя бомжиха: сверху какие-то тряпки намотаны, снизуширокие штаны с пузырями на коленях, вроде старых китайских треников, а наногах драные соломенные тапки.

— Свет-то от тебя какой, будто от того! — осклабилосьстрашилище и потянулось к капитану корявыми лапами. — Это он тебя послал, да?

— Ррруки убрала! — прикрикнул Чухчев, ежась от холода. Какона тут ночует, как не замерзнет к чертовой матери? — Кто послал? Куда послал?

— Который стекло сторожит, — непонятно объяснилабомжиха. — Он, больше некому. Освети себя, Николушка. Дай полюбоватьсяличиком сахарным. Истосковалася я. — И вдруг всплеснула руками,заполошилась. — Ах, дура я, дура! Что ж это я неприбрана, нечесана, в чембыла! А сама удивляюся, что ты меня не приголубишь, слово ласковое не скажешь.Не гляди на меня, медовенький, я сейчас, сейчас!

Она махнула перед собой, и снова, как пять минут назад,воздух поплыл, затуманился, но теперь совсем ненадолго.

— Вот теперь гляди на свою Дарьюшку! Дымка рассеялась, иЧухчев увидел вместо старухи еще молодую, но сильно некрасивую женщину —черноволосую, мясистую, нос картошкой. Самое чудное, что была она не влохмотьях, а в длинном нарядном платье с глубоким-преглубоким вырезом, и ввырезе колыхался бюстище номер на пятый, если не на шестой. И пахло теперь некислятиной, а резким цветочным ароматом.

Тут Николай, хоть и храбрый человек, фонарь обронил (уже втретий раз), повернулся и дунул к лестнице. Сам не помнил, как вылетел из подвала,а вслед ему неслось:

— Стой! Куда? Ведь сто лет теперь не свидимся!

Это, значит, было ночью восьмого декабря, даже уже девятого,потому что когда Чухчев вылез из ямы, он первым делом посмотрел на часы — помилицейской привычке: если какое происшествие, сразу протокол составлять. Былоодиннадцать минут первого.

Постояв в траншее и малость успокоившись, капитан объяснилсебе, что с ним произошла галлюцинация, малоизученное наукой явление. Но назадв подвал не полез — куда без фонаря? Завалил железную дверь мусором, решил, чтозаберет «Тусу» завтра.

До утра проворочался в кровати. Пару раз задремывал, ноненадолго — вскидывался в холодном поту, с криком, а что за кошмар приснился,вспомнить не мог.

Назавтра вместо первой лекции пошел в читальный зал,попросил книжку по москвоведению, нашел про Иоанно-Предтеченский монастырь, простарую церковь, стал читать.

Выяснилось, что собор не такой уж и старый, всего стотридцать лет как построен. До него здесь другой храм стоял, древний. В 1860году прежнюю церковь разобрали, поставили на старинном фундаменте новую.Сэкономили, стало быть, на нулевом цикле строительства.

Дальше лирика пошла — про княжну Тараканову, про Христа радиюродивую Марфу, про страшную душегубицу Салтычиху…

Дойдя до этого места, Николай так и вскинулся. Вспомнил, какночное чудище бормотало: «Салтычиха-балтычиха», и еще что-то такое. Зашустрилглазами по строчкам, но про Салтычиху в книжке было мало: жестокая крепостница,заточена в монастырскую тюрьму, где и умерла.

— Мне бы энциклопедию, какая побольше. На букву «Сэ», —попросил Чухчев библиотекаршу.