Откровения людоеда - Дэвид Мэдсен Страница 17

Оставшиеся часы той ночи, ночи, имевшей важные последствия упоительного осуществления стечения обстоятельств, я сберег для ссбя и своего желанного одиночества. Я выбрал сочный, пикантный бочок [97]из холодильной камеры — тот, который, казалось, ждал моего прихода, жаждал моих объятий, беззвучно рыдал о почитании, которое только я мог дать! — и, перенеся его на своих плечах, словно невесту через порог, я принес его наверх, в свою маленькую комнату на чердаке.

Я остановился на несколько мгновений, занимаясь поглощением огромного темно-красного простора плоти с вкраплениями жира; туша лежала на кровати, словно ждущая любовница, ее тишина была весьма красноречивой, ее. неподвижное повиновение было скорее инициацией обольщения, чем ответом на него — оба парадокса страсти вместе. Ее совершенный внешний вид был метафизическим противоречием: мертвая, она была все еще потрясающе жива, бесконечно двигаясь в своей неподвижности; это было глупо, но связь эмоций, которые она пробуждала во мне, составляла лирическое прозрение в почтении изумительной одержимости. О Боже, какие чудеса открываются? Я весь дрожал, как от хорошей вибрации.

Я медленно и неловко разделся, со всей стыдливой gaucherie [98]девственного любовника: я скакал с одной ноги на другую, пока снимал штаны, поймав свой носок на пряжке ремня; пуговицы на рубашке щелкали и раскалывались; ключи выскользнули из кармана. Когда, наконец, я закончил, стоя с эрекцией под трусами, потея и трясясь, я понял с пронизывающей ясностью, сколь терпеливой и сколь любезной была моя возлюбленная; она роскошно мерцала в янтарно-золотом свете лампы с абажуром, ожидая только того, чтобы удовлетворить мой голод, насытить, погрузить меня в экстаз.

Я осторожно лег поперек плоти, просунув свои руки под нее, так, что мы были заперты в обьятиях; я положил свою щеку на ее слегка сморщенную поверхность и, глубоко вздохнув, был тотчас опьянен кисло-сладким ароматом холодной свернувшейся крови, стремительными аминокислотами, сотнями других непостижимых разновидностей ихора, [99]появившихся, вытесняющих и сгущающихся — это, несомненно, было опьяняющее благоухание, которое пробуждало ноздри Яхве, когда он помешивал своим указательным пальцем хаотичный первородный бульон, ставший Адамом!

С крайней неторопливостью я стянул трусы ниже ягодиц, так что откровение моей окончательной наготы нежно пришло к моей возлюбленной, с нежностью и изяществом — последнее предложение любви, окончательный символ прелюдии перед великим брачным обязательством; они соскользнули на лодыжки, и я отбросил их на пол. Отпечаток влажной, готовой к употреблению плоти, цельные пласты плоти и жира напротив моих беззащитных гениталий были потрясающи. Затем я развел свои бедра так широко, как только мог, обвив ноги по бокам, дергаясь вверх и вниз над великой мясной грудой. Я долго целовал ее фибры, я лизал ее, вгрызаясь с изящной нежностью, как молодой муж может лизать и прикусывать окрепшие соски своей молодой невесты. От жара моего тела плоть становилась более теплой и немного скользкой, так что когда я начал первые медленные, осторожные толчки, я понял, что сползаю и скольжу в утонченной любовной манере, и я точно знал в это мгновение, что моя возлюбленная отвечала на настойчивый зов моей возрастающей страсти.

Я больше не мог видеть комнату или ее обстановку, также, думаю, я не осознавал окружение; я плыл, словно утробный плод в амниотическом флюиде, в бесконечном океане кроваво-красной плоти. Я ощущал свои движения, но не их непосредственное устремление; следовательно, я точно знал, что делал, когда перевернулся на спину, раздвинул ноги и положил огромную тушу на себя, но я не совсем понимал, зачем. Я был покорен чистым и простым эмпиризмом: все было эмоцией, ничто не было здравомыслием. Мы двигались вместе, словно лошадь и наездник, моя возлюбленная и я; когда я изгибался и вставал на дыбы, то же делала и туша; когда я поднимался и снова откидывался, она делала то же самое; когда я раздвигал свои руки и бедра, чтобы охватить вогнутые контуры, они немедленно запечатывались, словно ценное вино, кроваво-красной плотью.

Стонущий, стенающий и трепещущий, я крепко держался за свою возлюбленную в сексуальной фистуле выбрасывая свое семя — беспомощно, в изобилии, неоднократно — обнаженная плоть к обнаженной плоти, мясо к мясу, совершенно и всецело слившиеся в истинном и непостижимом соединении.

Я слышал голос, мой собственный и все же совершенно незнакомый, шепчущий:

— О, я люблю… люблю тебя!

Затем:

— Какого черта ты делаешь, Христа ради?

Мастер Эгберт стоял в прямоугольнике раздражающего желтого света, который был дверным проемом: огромный, ужасающий, словно непредвиденное затмение.