Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био Страница 57

Я уже рассказывал тебе о нашем договоре. У каждого своя жизнь. И вовсе не для того, чтобы легче изменять друг другу. Просто у нас было решено, раз и навсегда: пока мы любим друг друга, мы будем вместе, когда разлюбим – расстанемся. И никаких любовников или любовниц в шкафу, никакой лжи и уверток. Мы будем любить друг друга, и мы расстанемся. А пока не расстались, будем воевать с целым миром за то, чтобы продолжать любить. До тех пор, пока эта война не станет бессмысленной. Как сейчас.

Наша история любви близилась к концу. Нельзя сказать другому: я тебя люблю, но я ухожу. Это невозможно. Это нелепо. Когда один из двоих уходит, это значит, что люди больше не любят друг друга. И точка.

* * *

Прошло два месяца. Перед выставкой в Лувре она уехала в Дюссельдорф – проследить за печатью фотографий в суперсовременной лаборатории, – кажется, в Grieger Lab. Это было одно из немногих мест, располагавших барабанной фотопечатью снимков гигантских размеров и высочайшего разрешения.

Ибо Пас перешла на гигантские размеры, например 180 на 220 сантиметров. Как и все звезды в области фотографии. Да она и сама теперь была звездой. Хотя ни на йоту не изменила свой образ жизни, пользовалась все теми же баллончиками от пыли, а Тарик все так же вел ее дела, вплоть до платы за студию. «Мои фото должны быть подобны картинам, – говорила она, – чтобы зритель мог прогуливаться внутри, чтобы они были в равной степени и портретами и пейзажами, чтобы можно было проследить до конца все истории».

В галерее музея Орсэ у меня была любимая статуя – «Женщина, ужаленная змеей». Женщина лежит на постели, усыпанной белыми розами, смятая простыня зажата между коленями. Огюст Клезенже, 1847 год [167]. Вокруг левого запястья обвилась крошечная змейка. По судорожно изогнутому телу, по напрягшимся, точно они вот-вот оторвутся и взлетят, грудям было ясно, что укус смертелен. Мраморная фигура выглядела как живая – под кожей даже угадывались тоненькие жилки. Я не знаю более точной мраморной копии реальной женщины, и это вполне объяснимо: скульптор изваял ее по гипсовому слепку, сделанному с живой натуры. Поэтому на статуе можно разглядеть все, вплоть до родинок, до легкого жирового слоя на бедрах. Натурщицу звали Аполлония Сабатье, или Президентша, как прозвал ее Бодлер, который сходил по ней с ума. Это была куртизанка, из тех, что жили по принципу «Богатство приходит, когда спишь. Но спишь не одна». Перед тем как покрыть тело Аполлонии жидким гипсом, скульптор – ее любовник – вставил ей в ноздри трубочки, чтобы она могла дышать.

Знали ли посетители музея, собиравшиеся перед мраморным экстазом смерти, все эти мифы? Или не мифы, а правду? Задавались ли они какими-то вопросами, глядя на нее? Это никому не ведомо; интересно другое: на огромном снимке Пас все, кто разглядывал статую, держались от нее на почтительном расстоянии, словно она внушала им робость.

Я считал эту работу Пас самой впечатляющей. Даже более сильной, чем ее фотография «Мир вокруг „Происхождения мира“» – картины-иконы Курбе [168]. Вот старик, с твидовой кепкой в руке, стоит перед женщиной, ужаленной змеей; на сморщенном лице благоговейное выражение, глаза влажные. Да, такое тоже было видно: Пас на своем возвышении, глядя в старинную камеру, фиксировала мельчайшие подробности, резкость ее снимков почти пугала. Она запечатлевала эмоции в миг их зарождения, чутко улавливая мгновение, когда пора нажать на затвор. Что за воспоминание всколыхнулось в душе этого старика? Какой образ – быть может, лицо возлюбленной – всплыл из пучины прожитых лет? Уж не была ли и сама Пас сродни колдунье из Хихона? Пас говорила мне, что старинная камера «вовлекает ее в процесс съемки». «С цифровой камерой, – объясняла она, – ты в основном разглядываешь то, что снял, а не то, что снимаешь».

Вот поодаль замерла молоденькая парочка. Девушка совсем тоненькая, с короткими волосами, далеко не модельной внешности, что-то шепчет парню на ухо, тот улыбается. Через несколько часов они будут любить друг друга в своей комнатушке, и, когда он сожмет хрупкие руки своей подружки, придет ли ему на память пышнотелая Аполлония? А вот у левого обреза молодой человек, элегантно одетый, в черном костюме, в шляпе-котелке, украшенном игральной картой – тузом пик, – шагнул почти вплотную к статуе, нацелив на нее смартфон. Дородный смотритель уже привстал, опершись на спинку стула, чтобы остановить его. Удастся ли ему это? Не знаю: в этот миг Пас нажала на затвор камеры. История не досказана. Она завершится, тем или иным образом, уже у нас в головах.

* * *

И вот открылась ее выставка. Настоящий самум! Зенит, апогей славы… Дворец французских королей распахнул свои двери перед королевой, прибывшей из Испании. Пас и ее шедевры; Пас в окружении своих шедевров – творческая личность среди своих творений; Пас в черном наряде рядом с белоснежными мраморными телами; Пас – младшая по званию – среди культурного «генералитета» страны: директоров лучших музеев, самых знаменитых галеристов, богатейших промышленников-коллекционеров, моих коллег-журналистов (Господи, сделай так, чтобы хоть эти ее не обидели!). Правнучка бедного dinamitero под обстрелом артиллерийских батарей масс-медиа… мне было страшно за нее. Какая пропасть между этим торжеством и скромным, ученическим вернисажем Школы изобразительных искусств, где я впервые увидел ее. Как будто жизнь решительно отмела все оттенки кроме черного и белого; как будто именно в этот миг, здесь и сейчас, они должны были сомкнуться – ее триумф и наше фиаско.

Милый Эктор, ты должен узнать об этом триумфе.