Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био Страница 58

Появился хозяин дворца, и они пошли навстречу друг другу.

Фотографии были развешены среди экспонатов, создавая потрясающий зеркальный эффект. Так, «Спящий Гермафродит» дремал одновременно на снимке и наяву, в своей мраморной застылости, в двух шагах от нас. На снимке посетители созерцали статую, зачарованные ее необычностью, а их самих – посетителей и статую – созерцали другие посетители, пришедшие на выставку Пас. Покоренные зрители, созерцаемые, в свой черед, другими покоренными зрителями. А за их спинами другие статуи, настоящие, повторялись тут же, на фотографиях. Бесконечные отражения: она гениально осуществила свой замысел.

– Ну как, Сезар? – Это был Тарик – как всегда, в своем белом галстуке, расписанном сыном. – Талантливая у тебя жена! – сказал он, похлопал меня по плечу и устремился к какому-то человеку, появившемуся в дверях в сопровождении Чарлза Рэя, создателя «Мальчика с лягушкой», который внушил мне мечту о тебе, мой милый Эктор.

Геракл, держащий на руках сына Телефа, сочувственно взирал на меня; мощные лапы шкуры Немейского льва были небрежно завязаны на шее героя, точно рукава пуловера. Он прижимал к себе барахтающегося младенца, который тянулся погладить лань у ног своего отца. «Не горюй, Сезар, я через это прошел – и ничего, выжил!» – как будто говорил мне Геракл.

Пас познакомили с Чарлзом Рэем. Почему я не подошел к ним? Да потому что я стал лишним. Я был счастлив за нее. Что теперь – после Лувра? Музей Метрополитен в Нью-Йорке? К Пас уже подобралась американская журналистка:

– Кем вы себя ощущаете рядом с великими скульпторами античности, которые создавали рукотворные шедевры?

Вопрос звучал провокационно, даже с оттенком пренебрежения. Он подразумевал, что Пас почтительно отзовется о древних или признает, что ее искусство фотографа ничего не стоит в сравнении с шедеврами ваятелей. Я боялся, что она растеряется, ведь сравнивать и вправду было глупо. Но ее ответ прозвучал непринужденно и дерзко:

– Я гораздо круче этих типов из прошлого, они-то с фотокамерой вряд ли бы совладали.

Все расхохотались, даже журналистка была явно довольна.

Со всех сторон помигивали видеокамеры. В зал разом вошли Адел Абдессемед, Лорис Крео, рэпер Буба, только что вернувшийся из Майами, и Карл Лагерфельд [170], более чем когда-либо напоминающий ландскнехта со своим хвостом на затылке. Едва поздоровавшись со мной, они с распростертыми объятиями устремились к Пас. Между «Тремя грациями» и «Танцующим сатиром» появился Салман Рушди [171], только что издавший свои «Мемуары», – какой-то молодой человек с бородкой и принтом на майке «ROCK THE FATWA» даже встретил его аплодисментами. Словом, общество собралось звездное. И целый лес микрофонов, воздетых к лепному потолку. По залу разносили шампанское и всякие изысканные закуски. Отовсюду до меня доносились весьма интересные речи.

– В сегодняшней литературе политика и интим уже неразделимы. Грустно думать, но времена Джейн Остин, которая могла писать свои романы во время Наполеоновских войн, ни словом не упоминая о них, давно миновали (Салман Рушди).

– Современное искусство вызывает пульсации, античное родилось из эмоций (Николас Кугель).

– Эоловы острова прекрасны! Если бы у меня был там большой участок, я бы построил себе дом и проложил аллею с ветряками (Карл Лагерфельд).

– Мне часто говорят, что тексты моих песен безжалостны, однако, пока мы тут беседуем, над нами по всему свету летают самолеты с ракетами на борту, а три четверти планеты ведут войны (Буба).

Пас пробилась ко мне через толпу и протянула бокал. Мы чокнулись, и она сказала:

– Ну вот и все. Я дошла до конца.

Она не улыбалась. Я задал ей вопрос, ответ на который уже знал, и все равно не мог не спросить:

– Значит, уезжаешь?

– Да.

– Пас, это ужасно, что ты со мной делаешь?

На этот раз я не заговорил об Экторе.

– Прости.

Она залпом осушила бокал и поставила его на пол.

– Береги себя. Береги его. Это продлится недолго.

Я проводил ее до пирамиды. Потом до эскалатора. Снаружи синела ночь. Туристы, стоявшие на бортиках бассейна, фотографировали друг друга перед шедевром Пея [172]; кто-то вытягивал руку так, чтобы казалось, будто пирамида стоит у него на ладони или будто он упирается пальцем в ее верхушку. Пас грустно смотрела на них:

– Вот видишь, мы уже никому не нужны… Мое искусство мертво.

На площади Карузель ее ждала длинная черная машина.

– А твои вещи? – спросил я.

– Они уже в багажнике. Люди из музея обо всем позаботились.

Шофер такси утвердительно кивнул. У него была могучая медвежья голова, внушавшая доверие.

– Еще минутку, – попросила она.

Я покачал головой. Открыл ей дверцу.

Моя неоклассическая испанка села в машину. Последний взгляд – и я захлопнул дверцу.

Машина тронулась.

Она уехала.