Вечные поиски - Джулиан Брэнстон Страница 4

– Так ты думаешь, – сказала она Констанце, – что у моего отца (с особым нажимом) нет чести? Разве он не должен избирать то занятие, которое наиболее подходит для него и его служения Богу?

Констанца, более говорливая, чем ее мать Андреа, ответила сразу же:

– Может, после стольких десятков лет писаний без всякого толку или писания за деньги, на какие и воробей не прокормится, ему следовало бы задуматься, а не указывает ли ему Бог, чтобы в свои угасающие годы он занялся чем-нибудь другим?

– По моему мнению, – объявила Исабель, уперев руки в боки, – следовать естественной склонности в угасающие годы, когда его дети повыросли и готовы вступить в мир, значит заслуживать восхищение, а не насмешки.

Констанца презрительно фыркнула:

– Ты говоришь так только потому, что твоя мать выбрала занятие, проклятое Богом! Да за одно то, что ты его защищаешь, тебя следовало бы отлучить от церкви! Твоя мать – актриса! – Констанца для эффекта воздела руки, но не успела насладиться своим красноречием, так как перед ее лицом почти вплотную возникло лицо Исабели.

– Да, для меня большая радость в том, что ее занятие при всей ее славе и дарованиях так тебя злит, или ты не знала? Я ведь слышала, что ты про меня бормочешь, раз я могу пройти столько же, сколько любой мужчина, ну и обзывай меня «чумазой» и «стервой». Ведь эта любящая семейка дарит мне не больше нежности, чем толпа на медвежьей травле. А потому я смеюсь над твоими глупостями и говорю, что бормочет их девственница и ханжа.

– Значит, сеньорита Потаскушка, – сказала Констанца, осмелев от ярости, – другого уважения ты и не заслуживаешь.

– Констанца! – сказала донья Каталина.

– Сеньорита Снятое Молоко, – сказала Исабель.

– Цыганка! – парировала Констанца.

– Судомойка!

– Шлюха!

– Дева!

Педро наполнил миску и обернулся к своим дамам.

– Подсолить требуется? – спросил он.

Они все уставились на него.

– Ее я сварила? – сказала донья Каталина.

– Сеньор Безгрошовый, – сказала Исабель, – оставьте-ка эту похлебку для членов этой семьи.

– Вы недопоняли, – сказал Педро, – она для вашего батюшки, чьи труды многосторонни, а ваш спор, уж конечно, его разбудил.

– Ну так пусть сам сюда спустится. В этой кухне его и не видно никогда, – сказала Констанца.

– Может, на то есть причина, – с едкой иронией сказал Педро сам себе. И вышел за дверь.

Сквозь нее он услышал в голосах нарастающую злобу и быстро поднялся по деревянным ступенькам в сумрак верхнего этажа. Отзвуки ядовитой ссоры затихли. Он направился по темному коридору к двери в дальнем конце.

Комната, в которую он вошел, была просторной, полной воздуха, с прекрасным видом на двор, солидно беспорядочная: ряды книг и памфлетов, письменный стол, койка – память о военных днях, и несколько подсвечников. За столом спал человек, и Педро начал с того, что исследовал бутылочку (она оказалась пустой) рядом с рукописью, на которую спящий убедительно положил голову. Педро отошел к окну и раздвинул холщовые занавески. Теперь его взгляду открылась пышная крона оливы посреди двора. Дерево окружала низенькая каменная стенка.

– Сеньор Автор, – сказал Педро, потряхивая мешочек с монетами. – Автор, уважаемый, почитаемый, прославленный Автор! Так я и думал, что это его разбудит.

И да, это действительно разбудило Сервантеса, заставило очнуться от беспокойного сна, от кошмара войны с визгом ядер, пролетающих над головой, хрипа собственного дыхания и зловещего лязга оружия. Опасный туман отступил, он услышал голос Педро, а потом свое собственное «Слава Богу!».

Произнося эти слова, он ощутил приступ знакомой и мучительной боли. Остатки его истерзанной левой кисти, раздробленной разорвавшейся аркебузой в дни войны, которую вел император, все еще томились по былому единению, словно дух руки не мог стерпеть своего калечества. Вот начинается, подумал он под медленную барабанную дробь крови, натыкающейся на изуродованное запястье. Еще немного – и каждая фибра, каждый нерв в его руке раскроются, как нежные цветы, и начнут свой безмолвный протест против шумного, давящего мира вовне.

– Есть много отличных причин возблагодарить Бога, – сказал Педро.

– Быть может, – сказал Сервантес, укрыв лицо единственной целой ладонью, – но правда в том, что Бог порой загоняет своих слуг на небо ужасом, и вознесение ему благодарности превращается в простую любезность, а главным становится выживание. Мой друг, ты вошел в мою комнату точно рассветный хор, и в моей голове будто кувыркаются шуты и помешанные.

– Ну, – сказал Педро, следуя привычному ритуалу, – если вы будете на ужин кушать только опиум, а пить только чернила, и всю ночь царапать перышком, то неудивительно, что вы бледны, как воск, который сжигаете впустую. Но я принес вам денежки, – продолжал он вкрадчиво, – и добрые вести, и похлебку, которую сварила ваша дочь, а ваша супруга ею не нахвалится.

– Сегодня, мой друг, ты что-то очень расходился, – сказал Сервантес, закатывая рукава и окуная лицо в тазик. – Нашел миллион в канаве?

– Я разговаривал с Роблсом, – сказал Педро, – ему гордость не позволяет пересчитать все его денежки, а не то бы он всю ночь кукарекал.

Педро с убедительным позвякиванием хлопнул мешочек с монетами на стол. Сервантес кивнул в знак благодарности.

– Ты так редко критикуешь своих друзей, – сказал он.

– Только потому, – без запинки ответил Педро, – что он не берет в уплату ни вещи, ни услуги, а только одни наличные! Остальные добродетели все при нем, и только один порок – мены баш на баш не признает.

Сервантес на это улыбнулся.

– Уверен, – сказал он, – что Роблс как-нибудь перенесет твое определение его характера. А сам ты? Разве ты не подзадориваешь его молодую красивую жену своими вроде бы безыскусными рассказиками о последних модах? Твоя неукротимая потребность благодетельствовать людей, забирая у них что-то ценное, посрамила бы и Воровское Содружество.

Педро уселся на край стола.

– Я разбудил вас сегодня не только для того, чтобы поговорить о красивой жене Роблса.

Сервантес утер лицо и вопросительно поднял брови.

Педро нервно кашлянул. Настало время обсудить с его другом щекотливенькое дельце. Он продолжал:

– Мне пришла в голову мысль, которая сделает повесть более коммерческой.

– Прибереги ее для бессонных ночей, друг мой, – сказал Сервантес поспешно, – мне ведь требуется только терпеливость, чтобы записывать то, что диктует Бог, и я молюсь, чтобы хватило времени для закругления этого труда.

За таким быстрым откликом кое-что крылось. Их деловое товарищество оказалось успешным, и Сервантес писал с радостью и удовлетворением, каких никогда прежде не испытывал. И все-таки, хотя его рука так удачно и твердо лежала на загадочном змие вдохновения, кольца его повести, свиваясь, вырывались на волю. Ему не удавалось удерживать ее. Действие, правдивость речи выходили за пределы смычки его руки и мозга. Собственно, он написал гораздо больше, чем было известно Педро, но не знал, что ему делать с этими отбившимися от его пера главами и абзацами. Они хранились в железном ящике под походной кроватью вместе с памятками о войне.