Отчий сад - Мария Бушуева Страница 37

…Об отце… об отце…

Проснулся — ничего сначала не понял: рядом, так сказать, обнаженная женская модель. Спит. Нет, не спит, оказывается. Открыла глаза. Он точно знал: ночь он спал один. Откуда же она взялась?

— Эге! — сказал Сергей, входя. — Пять утра, гаврики. Ну ты, старик, просто потряс девочку — эге? — давно, пожалуй, ее так не потрясали. Верно, лимпопоничка? Пять утра — можно опохмеляться. Принести? — Она хихикнула. Ну, прильни ты к нему, прильни, чё маесся?.. Сейчас! Втроем — это идея! Какие сообразительные в нашей стране, какие передовые, прямо скажу, авангардные женщины, коня на скаку остановят!

— Рассвет ужо полощется! Я — с вами! — Сергей прыгнул в постель. Крепко обвила Митину шею, горячо зашептала — задушу, если уйдешь. Пахнуло перегарчиком. Откуда она взялась? Я не привык грубо обращаться с женщинами, но, видимо, придется. Успел высвободиться из цепких объятий. Оттолкнул Сергея.

— Сильный, скотина! — поднимаясь с постели, произнес Сергей то ли с уважением, то ли с сожалением. — И какой нравственный! Хорошо, башку мне о стенку не разбил!.. Митя внезапно ощутил: страшно раскалывается голова: то ли от дешевого спектакля, разыгранного Сергеем с помощью неизвестной девки, то ли от выпитого глотка коньяка, вкус которого насторожил. Впрочем, ему, совершенно непьющему, мог и любой глоток вина показаться странным.

— …Ладно, золотая, — Сергей зевал, — порезвились, а теперь аревуарчик!

— Как прикажешь, милый, — она сделала обиженное лицо, но встала с постели, стала одеваться. Мельком отметил: красивая линия бедра, классический торс, но грудь висит. Отвернулся, вышел в кухню. Главное, чтобы человек был хороший. Усмехнулся. Скорее — над собой. Хлопнула дверь. Вскоре по асфальту под окном простучали шаги. Вошел, уже одетый. Сели друг против друга. Точнее было бы выразиться: враг против врага. Эге?

— А вот теперь и поговорим, — сказал Митя, — обо всем. И об отце тоже.

— Бить, что ли, будешь?

— Тебя?

— Презираешь, значит! В дверь позвонили. Сергей выругался. Хлюпая тапками, стукаясь об углы квартиры своими острыми углами, пошел открывать. Женщина вернулась. Вот прилипала. Сволочь ты, Серега, хоть бы выпить дал, а то — проваливай и все. Дам. Разумеется. Прости, голубка. Только от вас ушла, какой-то хмырь пристал, я его раньше видела, в коммерческой палатке… Вы — братья, что ли? Улыбнулась Мите не без кокетства. Что ли.

— Вот, — Сергей налил ей рюмку, — белые и победили красных. Чего вам, говорят, не хватало, царь вам запрещал пирожками у ЦУМа торговать?

— Просто красные, разбогатев, стали превращаться в белых, — произнесла она серьезно, поразив Митю: он не предполагал, что она способна произнести больше двух связных слов. Он внимательней на нее глянул: широковатое, чуть скуластое лицо, немного грубоватый рот, нос крохотный, с низкой переносицей, наверное, есть и примесь

— алтайская или бурятская. Официанточка. Оказалось, да, но бывшая. Сейчас не работает. Слава тебе господи, и так жить можно, если деньги есть, а откуда — мое собачье дело. Она осушила рюмашку, закусила корочкой, намазанной горчичкой. Не ворую. И не привлекут. Раньше волчьи были законы: полгода — и привлекут. А надоело мне работать, не хочу. Дочка в деревне у матери. Муж поедом ел, да сдох. Она так и выразилась: сдох. Вот люблю ведь его, мерзавца.

— Да, я мерзавец. — Сергей кивнул. — Но вы ничего не знали и не понимали, а я был умнее вас.

— Информированнее, — поправил Митя.

— Умнее. И сейчас мы умнее. В этой стране без сильной власти нельзя.

— А я думал, страна — наша…

— Была — наша.

— Ты-то, Сержик, ясно, самый-самый, — хихикнула она и поднялась. — Ладно, чувствую, вам треба поговорить. Пойду.

— …И об отце тоже! — когда они, наконец, вновь остались одни, просвистел Сергей. — Я лгал, лгу, буду лгать, но сегодня хочу с тобой поговорить начистоту.

— Слушаю тебя.

— Гляди-ка, он слушает, министр внешних сношений, твою… Ладно, я прямо скажу: мы с тобой братья, одинаковы мы, и ты сегодня это доказал, родись сначала ты, а не я — оказался бы ты на моем месте, а я — на твоем, так же как на дачке тогда мог быть ты…

— Не понимаю — о чем ты. — Митя глянул на него почти холодно. Однако он точно не углядел ничего в ту ночку темную. Судьба Евгения хранила.

— И одну кровушку имеем!

— Черная кровь — это миф. — Митя действительно был в этом уверен. — Откуда он взялся — не знаю. Нужно заняться генеалогией и выяснить. Сейчас, наконец, можно будет это сделать. А ты — раб этого мифа. Ты попал под его гипноз, точнее — под самогипноз. Этот миф разрушает тебя… Что-то смутное возникло вдруг в Митиной памяти, зашумел ветер, тихо запели кроны сосен, точно хор матерей над больными детьми, вдруг послышался будто стук дятла, тявкнула собака, электричка негодующе просвистела вдали — все это звучание заглушило на несколько секунд голос брата.

— …Знать абсолютно точно, какие у вас там настроения сейчас среди художников, какое отношение к происходящим переменам и к президенту… задание шефа… Митя, как телевизор, на экране которого звучала музыка леса, тревожное что-то, но что — рассмотреть невозможно, где памяти ежик — колючий клубок в траве темно-синей, где юность … — мгновенно был переключен на другую программу. У него всегда была очень хорошая реакция. Но бить он не стал. Он сказал так спокойно, что у Сергея по затылку побежали мурашки.

— Ты лжешь. За окном прокричала ворона. Раздался сигнал машины. Крикнула что-то девочка.

— Ничего тебе не нужно знать. Ничего тебе не поручали. Времена уже не те. Я видел по телеящику твоего шефа, он теперь, как ты знаешь, депутат. Занятие, к которому ты меня хотел подтолкнуть, отмирает, хотя информацию будут собирать во все времена, пока есть границы, власть и социальный строй, но человека в этом деле скоро ловко заменит компьютер.

— Умный нашелся, — просвистел Сергей, — сам знаю.

— Ты просто решил сравнять меня с навозом. — Он хотел сказать: с землей, но вспомнил: Земля — это Мать, это бабушка, ставшая ею. — Бедная официантка, которую ты притащил, тоже твой крючок. Ты решил сделать меня таким же грязным, как ты сам. Ты пропил свою душу. Сразу я не понял, зачем ты меня изволил позвать, думал, дурак, что поговорить об отце. — Он встал, бледный, высокий, сделал шаг к дверям, но, внезапно остановившись, оглянулся и тихо, но отчетливо произнес: «На твоем месте лучше было бы застрелиться». Рванулся, хотел не отпустить, связать, бросить на диван, измочалить! Ты стреляйся, ублюдок! Чистеньким уже не останешься, я найду на тебя власть! Расплодились

— художники! Он колотил пустой бутылкой по стене. Меня скоро вышвырнут, но тебя я успею еще наградить государственной премией! Я тебе раскрашу твое сусальное лицо! Распишу! Раскрою! Осколки усыпали пол. Из ноги текла кровь.

Он орал один. Худое его носатое лицо — полубезумное