Отчий сад - Мария Бушуева Страница 38

Он и раньше ее встречал: центр города, как деревня

— одни и те же уже примелькавшиеся лица. Встречал, встречал. Спина ступенькой, из-под соломенной шляпки внушительный нос и глаза — живые, фиолетовые сливы. Но неожиданно она остановила его и поставленным голосом

— так обычно говорят бывшие завлитчастью театра или вдовы главных режиссеров — спросила: «Вы не Дмитрий Ярославцев, художник?» — штришки туши по ровной гуаши — ее «р». Да, это я. А мое имя вам вряд ли чтонибудь скажет. Я немного, знаете ли, сотрудничала с вашей бабушкой, приносила материалы о школе, она была удивительно порядочным человеком, всегда выписывала мне, а это ведь не так было просто, я вас уверяю, неплохие гонорары, а я была не корреспондентом, просто человеком со стороны. Но я слышала, она, к несчастью, скончалась. Как жаль. Что поделать, все отправимся в свой срок. Но поверите, Дмитрий, давно я хотела передать ей письмо и фотографию, имеющую к ней прямое отношение. Но как было решиться? Смогла бы она понять меня? Тянула, тянула старая Белла — и вот Юлия Николаевна скончалась. Светлый был человек. Тогда я решилась — передам вам. Не внук ли художник Ярославцев Юлии Николаевны? Видела вас по телевизору. Действительно, Митя с полгода назад выступал в программе, посвященной культурной жизни города, где журналистка — из тех, что всегда на плаву — гневно доказала, что как раз культуры в городе нет. Навела я справки — вы и есть ее внук. Мне придется пригласить вас к себе домой, живу я здесь недалеко.

Они миновали двор. Голубей кормила девочка в красном платье. Он бессознательно зафиксировал: голубой —

синий — красный. Красная коляска. В песочнице малыш в красной панамке, с синим ведерком. Синий перед красным робеет. Дверь подъезда, выкрашенная когда-то бордовым

— теперь облупленная. Судя по всему — дом начала тридцатых, таких довольно много в центре, старых, с деревянными перекрытиями, оттенки умбры, в стиле советского конструктивизма.

Голуби взлетели — он оглянулся — их спугнула голубоватая кошка. Девочка смотрела вверх — розовый рот. Он на миг застыл, какое-то смутное предчувствие овладело им, ему показалось, что он не заходит в подъезд, а выходит из него, уже зная все то, что только узнать предстоит. Синие сливины глаз улыбнулись. Синий — цвет равновесия, а красный — цвет страсти. Цвет страсти греховной. Но и цвет очищения.

Множество старинных фотографией на стенах. Толстой, Пушкин. Я преподавала литературу. Бабушка мне говорила о каком-то прекрасном словеснике, не о вас? Ну что вы, Дмитрий, я — скромый учитель, хотя, наверное, и от меня была какая-то польза, не я ли приносила в класс Ахматову, Есенина, Марину Цветаеву, а они были весьма тогда не в чести у начальства, приносила для тех, в ком видела призвание к литературе.

— Как много старинных фотографий, — сказал он. Свет, рассеянно серебрясь, создавал у него иллюзию нереальности

— точно ему снится то, что было с ним когда-то — и эта комната, увешанная фотоснимками, вспыхивающие пылинки, долгим шлейфом тянущиеся от окна, и этот массивный диван в белом чехле, несколько пожелтевшем, и вышитая «думочка» на нем. Стол с черными ножками, покрытый скатертью серой с цветами, выгоревшими от света и времени, от света времени, от времени, в котором, видимо, все-таки был свой свет. Белая ваза с засохшими розами на серванте. Этажерка — он и не видел таких — но тоже словно знакомая. Да, этажерка мне эта знакома, знакома. Откуда? Книжный шкаф, профиль Ахматовой за стеклом. А на старинных фотопортретах какие-то люди… Родственники? Нет, она покачала головой, эта старушка, похожая, да, похожая на отколотый от скалы синий камень, он видел такой, где? — кажется, все же в Крыму, камни и старость…

— Просто отец мой был фотографом, — сказала она, — кто-то на снимках ему бы знаком, вот певица Сокольская, часто она у них бывала, а других он только запечатлевал… …Странное слово, печать впечатленья, за печалью вослед и зачатье…

— …Дореволюционные преподаватели, адвокаты, актеры. …Сейчас она достанет коричневую деревянную шкатулку, вынет из нее несколько желтых листочков и протянет их мне. Да, она достала шкатулку, в самом деле деревянную и в самом деле темно-коричневую, да, она пошелестела листками — и задрожавшие ее пальцы — голубоватые с крошечными полумесяцами ногтей — протянули их Мите.

…А сейчас она к стене подойдет и одну фотографию снимет. Да, она к стене подошла, взметнулась желтоголубая ладонь, веточка фиолетовых вен, распугала серебристые пылинки — сняла фотографию.

— Это вам. Он узнал своего деда.