Привязанность - Изабель Фонсека Страница 31

— Она плесневеет на Сен-Жаке. Не беспокойся. Уверен, что Флайшер выложит полный набор — включая кожаные штаны, что меня нисколько не удивит. До свиданья, дорогая. Я хочу в точности знать, что тебе скажет Скалли, так что все запиши, хорошо? И, пожалуйста, не забудь передать Дэну мои наброски. До свиданья, милая.

Быстрое чмоканье в щеку между двумя «до свиданья» выказывало некоторое нетерпение отчалить. Но что это за клейстер у него на волосах? Запах какой-то давний, слегка медицинский. И, постой-ка, это не в стиле «помпадур»? Да, так и есть, очень маленький «помпадур» — не мемфисская волна, скорее похоже на английский эскарп, высотою в дюйм. Все же, подумала она, похлопывая его по плечу и воздерживаясь от каких-либо комментариев, у него, должно быть, ужасное похмелье.

Широко шагая, Марк через двадцать секунд оказался снаружи, и за ним захлопнулась дверь. Джин со второго этажа услышала, как он постучал дверным молотком, словно бы извиняясь или просто еще раз говоря «до свиданья», словно кто-то, кто отъезжает и нажимает на клаксон, радуясь открывающему перед ним пути.

5:55. Вечно эти аккуратные циферки: человечки, живущие в часах, суть фанатики точности. Она посмотрела на плотные металлические тучи — свинец, смешанный с сурьмой и медью. Уже пятница — снова уснуть уже невозможно, пусть даже небо окуталось своими собственными затемняющими занавесями. Где-то вверху было солнце, но Лондон скрывался под покровами.

Джин вовремя добралась до Харли-стрит, освеженная прогулкой через Риджентс-парк, продуваемый ветром и испещренный нежданными пятнами солнечного света. С опаской поднимаясь сквозь сердцевину этого древнего муниципального здания в лифте размером с птичью клетку, рассчитанном на одного человека, она вспоминала о прежних своих визитах — о ежегодных осмотрах, но в основном о тех, когда она была беременна и клетка казалась даже теснее, пока преэклампсия не обрекла ее на постельный режим.

Скалли специализировался на этом таинственном состоянии, неизвестном ни у каких других видов животных, поскольку, как он объяснял, только человеческие детеныши накапливают толстые слои жира — успешно перехватывая питательные вещества у матери. Собственно говоря, он решил сосредоточиться на этом заболевании, потому что оно вроде бы подтверждало его догадку о том, что беременность скорее представляет собой конфликт между матерью и эмбрионом — неистовое состязание за питательные вещества и даже за выживание, — чем спонтанную гармонию, на которой настаивает остальной культурный мир, включая биологов. В свое время Джин испытала огромное облегчение из-за того, что могло существовать медицинское обоснование для ее беспокойства, своего рода предродовой депрессии, которую она вначале приписывала неминуемому прекращению ее исключительной близости с Марком, хотя ее стыд и ужас немедленно развеялись, когда сама Вик появилась на свет.

Когда она вышла из лифта, Скалли, подтянутый и моложаво выглядящий благодаря своей копне темных волос, ждал ее на площадке. Особый прием: он, должно быть, понимал, как она встревожена. Он легонько положил ей руки на плечи, поцеловал в щеку и отступил, улыбаясь поджатыми губами, как бы не желая показывать зубы.

Джин, как и ожидала, при одном его виде почувствовала огромное облегчение. Он был замечательным человеком. Несмотря на то что роды у нее были отягощены продолжающейся угрозой, которую несла с собой преэклампсия, — для ее печени, сердца и мозга, — она благополучно произвела Викторию. Джин думала: как чудесно должно быть мистером Скалли (хотя у них случались неизбежные моменты интимности, она никогда не могла назвать его Френсисом, и никто в Англии не называл преуспевающих врачей «доктором»), с этой его способностью не только способствовать появлению новой жизни, но и успокаивать и облегчать жизнь, так сурово устроенную. Он явно наслаждался, исполняя роль Бога в бесчисленных родовых пьесах — и здесь, как в более известной версии, отец оказался связан (или, во всяком случае, застрял в Париже из-за забастовки обработчиков багажа). Скалли был невероятно популярен — настоящий хит, что подтверждал плотно исчерканный настенный календарь в его приемной; он был распродан на три года вперед.

Одевался он соответственно — носил яркие рубашки и парчовые жилетки, золотой перстень на мизинце, большой набор смелых галстуков. Этому стилю могли бы соответствовать кармашек для часов и вселяющее бодрость брюшко, но мистер Скалли был подобран и пружинист, как гепард. Ей нравилось, как он одевался, не обязательно сами одежды — сегодня на нем была желтая, как подсолнух, рубашка и широкий галстук, изукрашенный красными и золотыми ирисами. Нет, это было жестом, проявляющим чувствительность, чувство декора, понимание природы взаимоотношений с пациентками: если кому-то приходится раздеваться, то другому следует быть одетым за двоих.

— Итак, с чего мы начнем? — спросил он с улыбкой, распластав руки на покрытом разводами полированном столе.

Откинувшись в кожаном клубном кресле, скрестив ноги и руки, она на мгновение утратила дар речи. Она говорила ему по телефону об этой точке — которой сейчас касалась, словно для того, чтобы прикрыть ей уши.

— В общем, так, — отважилась она, — несколько месяцев назад мне делали маммографию, результаты вот в этом конверте, а потом мне предложили echographie. — Теперь он подумает, что она говорит так из застенчивости, но она и вправду забыла: как, черт возьми, это называется по-английски?

— Хорошо, — отозвался он, помолчав. — Не желаете ли забраться на стол?

Когда он поднялся, чтобы вымыть руки в маленькой раковине в углу, он расстегнула «молнии» на своих коричневых замшевых сапожках — с повергающим в смущение громким, таящим намек звуком — и подумала, встревожившись на мгновение, не означает ли это мытье рук, что он не собирается пользоваться перчатками. На внутренней стороне двери висело множество плотных махровых халатов, желтых и голубых. В этом помещении все так легко могло смутить, что она едва ли не увидела «исследование» в журнале «Гинекология и акушерство»: «семьдесят процентов женщин старше сорока пяти лет предпочитают голубые халаты». Она послушно сняла с вешалки голубой халат и скользнула за складную ширму, отделявшую смотровой стол от всей кожи и полированного дерева.

Со стуком уронив на пол сапожки и выбираясь из обтягивающих джинсов, она подумала, не стоит ли перебросить чулки через эту зигзагами изогнутую ширму — не для этого ли они предназначены? Потом вспомнила, что на ней гольфы: плотные, матовые, «телесного цвета» — желтовато-серые и гладкие, словно протезы. Каким-то образом она чувствовала, что Джиована к гольфам не прикасается. Стягивая эти мышиного цвета полуноски, получулки, она увидела, что верхние полоски оставили на ее распухших после полета икрах красноватые зубчатые отметины. М-м-м, подумала она, выворачивая нейлон, чтобы вытереть грязь от сапог, оставшуюся между вспотевшими пальцами ног, сексуально.

Когда мистер Скалли приступил к пальпации ее груди, он был без перчаток и работал обеими руками, словно настройщик пианино. Добравшись до уплотненного узелка, он стал по нему постукивать: эта нота внушала ему особое беспокойство, и он вздернул голову, как будто прислушиваясь к ее груди.