Привязанность - Изабель Фонсека Страница 30

— Он говорил не об экспо-, а об экзопланетарных исследованиях.

— Ну да, и об астрономии, а не об этих тупых гороскопах, при всем моем уважении… ты ведь завтра увидишься с этим своим недотепой-редактором?

Эдвин Макей под псевдонимом миссис Мунлайт ^[41] действительно вел в журнале «звездную карту».

— М-м-м, на ленче, после Скалли. Гинеколог и редактор — веселая утренняя программа. Но что такого в Викраме может быть трогательного, пусть даже и мягко? Насколько я поняла, он происходит из весьма шикарной семьи в Бомбее. Скорее, это он о нас может так подумать. — Джин оглядела выцветшие и ободранные сосновые панели и дала себе слово побелить и выкрасить все в доме. Как только сможет себе это позволить.

— «В Мумбаи, если позволите», — сказал Марк, имея в виду поправку, которую Викрам сделал за обедом. — Давай-ка сотрем все следы Британской империи зла, ты как, не возражаешь? Забудем, к примеру, о парламентской системе или о независимом судопроизводстве. Он, может, предпочел бы свалиться откуда-нибудь из Заира, или его надо называть Демократической Республикой Конго? Нам, наверное, надо радоваться, что мы обедали не с представителем какой-нибудь Буркина-Фасо или Гонконга.

— По-моему, ты был прав, когда начал с того, что он потрясающий парень, — сказала Джин, разворачивая Марка в противоположную сторону. — Слегка педантичный, с этим я согласна. — Она отскребла какую-то еду, прилипшую к столешнице. На самом деле Викрам показался ей поразительно самодовольным. Но Виктория была так уж исполнена надежд, да и к тому же длительное отсутствие вынудило их стать очень сдержанными в суждениях. Ей представлялось, что тому способствовала и внешность Викрама: он оказался красивым, умным — и темнокожим; никакой критики в его адрес невозможно было высказать, а для Виктории она была совершенно немыслима. — Надо делать скидку, — сказала Джин, обращаясь в той же мере к себе, как и к Марку. — В конце концов, он знакомился с родителями.

— Я бы не сказал, что он хоть кого-нибудь из нас испугался.

— Вот и хорошо, — сказала она со смехом. — Ты ведь понимаешь, как это должно нравиться Вик: то, что кто-то способен полностью сохранять самообладание. — Регби? Рэдли? Она уже забыла, как называлась та закрытая привилегированная школа, в которой он учился, — а потом до нее дошло, что именно это Марк, сам когда-то учившийся в Итоне, имел в виду под трогательностью Викрама. С точки зрения Джин то был нарциссизм, основанный на крошечной разнице. — Да и сам он ей нравится, вне всякого сомнения. Не помню, чтобы ее когда-нибудь так… интересовало, что имеет сказать кто-нибудь другой. Тебе должно льстить, не правда ли, что наша обожаемая социалистка закончила с парнем из привилегированной школы?

— Что ты имеешь в виду под «закончила»?

— Ничего я не имею в виду, я просто соглашаюсь: он необычайно мил. Только мне до сих пор трудно свыкнуться с тем, какой она стала взрослой. Думать об этом меня ничуть не тревожит, но вот видеть, как она, держась с ним за руки, спускается в метро, чтобы спать неизвестно где…

— Мне не верится, что это говоришь ты. Представь себе, что она уходит неизвестно куда, как ты выразилась, с тем певцом, если его можно так называть, — помнишь того костлявого бас-гитариста? С этими его черными брюками-дудочками, настолько узкими, что можно подумать: их на его ногах нарисовали. Рик или Мик, как там его? Настоящий герой Камдена. «Бывшие мужья», мы смотрели, как они играли в «Дублинском замке», помнишь? Вот что я называю любовью. Ты потом несколько недель жаловалась, что у тебя волосы пропахли пивом. Что для папочки не проблема — ну, у него не так уж много волос осталось, чтобы о них говорить. А знаешь ли ты, что пиво невероятно питательно для кожи головы? Знаешь, знаешь — я прочел об этом в твоей же колонке. Нет, нет и нет — все могло быть гораздо хуже. Гораздо, гораздо хуже. — Он заметил, что с лица Джин так и не сходит тревога. — Тебе бы понравилось, окажись она в потных объятиях какого-нибудь увальня-регбиста? Он кое-что знает, о нашей чертовой вселенной, к примеру, он не просто фонтанирует мнениями, основанными на том, что слыхал краем уха, как это делает большинство в его возрасте. Да и в любом возрасте, если на то пошло. В нем есть этот, как его, стрежень.

— Ты что, пьян? — Она поднялась, поставила чашки в раковину, но мыть не стала. — Стержень, а не стрежень.

Джин вспоминала о том, как Викрам пытался объяснить, что такое космическая погода, их самой на свете приземленной семье, как раздвигал он на столе свои длинные, тонкие пальцы и сосредотачивался так, что казалось, будто он разглядывает пылинки на внутренней стороне стекол своих очков, и о его манере прочищать горло или заикаться, отгораживаясь тем самым от вмешательства, когда заговорить пытался кто-то другой, — это, пожалуй, был единственный в своем роде способ вести разговор, с каким приходилось когда-либо сталкиваться Хаббардам.

За кухонным окном по тротуару процокали и прошуршали четыре ноги, две — в ажурных чулках и на шпильках, две — в заостренных черных туфлях с загнутыми кверху, как у гондол, носами. В световой колодец, отскочив от стекла, упала сигарета.

— Очень мило! — крикнула им вслед Джин через опущенное на фут окно, вдруг почувствовав себя донельзя усталой. Марк стоял возле того конца кухонных шкафов, где располагался бар, и откручивал пробку с бутылки беспошлинного скотча. — Ты в своем уме? — спросила она.

— Конечно, нет, — отозвался он, сгорбленный, но воодушевленный, и налил себе щедрую порцию.

На следующее утро Джин предстояло увидеться со Скалли, а Марк улетал в Мюнхен. Ее тревожило то, что могло ожидать его в Gasthof ^[42], но ей очень хотелось по-настоящему повидаться с Вик и побыть одной в своем собственном доме.

— Я — все, — сказала она, зевая и принимаясь обходить помещения, чтобы выключить свет.

— Я тоже, — сказал Марк, со стуком опуская на стол пустой стакан и опережая ее на пути в ванную.

Когда в пятницу на рассвете Джин открыла глаза, Марк уже был одет. Спала она неважно — не давали покоя предстоявший ей визит к врачу и его поездка, а к тому еще и шум, причем не только приглушенные звуки дорожного движения, но и каждое произнесенное кем-то слово, каждый смешок, каждый шаг, колокольным звоном несшиеся с тротуара прямо в их спальню. Она села. Марк не просто оделся, на нем уже было длинное зеленое пальто из лодена ^[43], которое они вместе купили в Вене. Волосы у него были зачесаны назад и прилизаны.

— Ну, вы, несомненно, вошли в роль, герр Хаббард. — Джин зевнула. — Очень тебе к лицу. Хотя, может, куртка «Barbour» была бы еще лучше.