Две повести о любви - Эрих Хакль Страница 28

Сначала мы уехали в Роттердам. Потом в Амстердам. Затем город заняли немцы. И тогда однажды ночью мы удрали, чтобы тайно переправиться в Англию, но судно было безбожно перегружено, и мы испугались. Когда мы вернулись, я уложила своего маленького сына спать. На следующее утро он проснулся веселеньким и сразу заговорил о нашей прогулке на побережье и о других людях, которые хотели бежать, и о судне, на которое мы так и не сели. Мой муж сказал ему: тебе это все приснилось, но сын стоял на своем, тогда я тоже сказала: это был сон, и тут малыш посмотрел на меня, я выдержала его взгляд, да, сон, о котором ты никому не должен рассказывать, он улыбнулся в ответ и согласился: правильно, это был только сон. В наш меховой магазин заходило много офицеров, которых ни капли не волновало, что мы были евреями, главное, они получали то, что искали: норку, каракуль, чернобурку для своих жен и подруг, оставшихся дома, но когда началась война с Россией, мужа обязали поставлять вермахту меховые жилеты в огромных количествах, и настал такой момент, когда мы сказали себе: сейчас или никогда. У нас была идея добраться до Испании, а там сесть на корабль и уехать в Америку, поскольку мой деверь оформил тем временем кубинские визы. Помимо этого он нашел одного немца, который по заданию вермахта регулярно ездил во Францию и вызвался нелегально доставить нас в Париж. Это было не так-то просто. Сначала поехали мужчины, взяв моего сына, на следующий день отправились женщины с другими детьми.

Сынишка плакал, когда около шести утра я растолкала его. На улице шел проливной дождь, времени было мало, и я сунула ему в руки наш большой черный зонт, тогда он наконец перестал плакать. Бельгийскую границу мы пересекли в багажнике автомобиля. В Брюсселе пересели на грузовик. Водитель спрятал нас в пустом пространстве за грузом, состоявшим из тысячи блоков сигарет. Поездка прошла без приключений. В Париже нас уже ждал некий молодой человек. Поездом мы все вместе поехали в деревню, расположенную в нескольких километрах от демаркационной линии. Наш провожатый сразу пошел после прибытия искать шофера почтовой машины, курсировавшей между двумя частями страны, а мы должны были дожидаться его в гостинице. Там мне бросилась в глаза одна женщина, которая пристально рассматривала нас, а потом встала и вышла. У меня появилось недоброе предчувствие, но я промолчала, чтобы не волновать остальных, да и что мы могли сделать. Как только вернулся наш провожатый вместе с шофером, мы сразу поехали, но далеко нам уехать не удалось, потому что посреди дороги стоял немецкий солдат, он остановил машину и приказал нам выйти.

Несколько дней мы просидели в следственной тюрьме Ангулема, муж и деверь в мужской части, а мы, женщины, с моим сыном — в камере с двадцатью другими перебежчицами границы. Нас приговорили к десяти неделям тюрьмы, а после отбывания наказания перевезли в лагерь. Моего сына еще до этого взяла к себе сестра нашего помощника в организации побега. Мы узнали, что она пристроила его у одной супружеской пары в Марселе и что ему там хорошо, у меня тогда камень с души упал. Затем все трудоспособные мужчины были депортированы, а через какое-то время поездом отправили женщин, а также стариков и детей. В вагоне было так тесно, что мы не могли повернуться, на каждой остановке мы умоляли дать нам воды. Вечером пятого дня мы прибыли на место.

Поезд проехал сквозь вокзал и остановился чуть дальше, нас палками выгнали на яркий свет. Всех женщин с детьми куда-то увезли на грузовике, а я была беспредельно счастлива, что мой сын не со мной. На четвертый день тяжелой работы я мечтала о смерти, но вечером десятого дня была еще жива и даже умудрилась убедить старшую по бараку, а потом и штурмбаннфюрера, что я прекрасная конторская служащая. Так я попала в контору. Потом меня перевели в политотдел, а именно в загс II. В городе находился загс I, который регистрировал рождения и браки. Наше отделение занималось исключительно регистрацией смертей. Моя работа состояла в том, что я переписывала в большую книгу справки о смерти с выдуманными причинами смерти. До 1943 года евреи также заносились персонально, кроме умерщвленных в газовой камере. Каждый эшелон из Франции наводил на меня жуткий страх, я содрогалась от мысли, что сейчас обнаружу в списке фамилию марсельской семьи, приютившей моего сына, но однажды я вдруг получила от него первое письмо, моему брату удалось забрать его в Швейцарию. В нашем бараке проводились допросы. Я слышала крики узников и видела их потом лежащими на полу. Начальником политотдела в ту пору был Максимилиан Грабнер из Нижней Австрии. Загсом руководил Вальтер Квакернак из Билефельда, а его заместителя звали Бернхард Кристан, он был уроженцем Кёнигсберга.

Квакернак всегда важничал; когда заседал военный суд, он появлялся в элегантной униформе и в белых перчатках. Один раз я из окна своей конторы наблюдала, как он отправлял в газовую камеру партию детей. Когда детей согнали с грузовика, к Квакернаку подошла маленькая белокурая девочка. Я видела, как она подняла к нему личико и с улыбкой о чем-то спросила. Он со всей силой пнул ее ногой. Она полежала какое-то время оглушенная, потом с плачем поднялась на ноги. Я тоже заплакала, впервые за последнее время. Кристан любил убивать. С экзекуций он всегда возвращался в хорошем настроении. С неменьшей страстью он любил в своем кабинете цветы в горшках. Как-то раз был нежен по отношению к котенку. Ничего другого не могу про него сказать. И Квакернак, и Кристан очень разволновались, когда к нам один за другим поступили два запроса. Загс в Ольденбурге, в Нижней Саксонии, усомнился в статистических данных, которые они туда сообщали: «Представляется невозможным, чтобы такой небольшой городок, как Аушвиц, имел такие высокие показатели смертности». Управление, находившееся где-то в Тюрингии, также предполагало, что в сведениях допущены ошибки. Тамошний служащий заподозрил, что загс города Аушвица суммарно указал всех умерших с момента введения гражданских реестров в 1870 году. Чтобы избежать новых рекламаций, Квакернак начал с тех пор делить число умерших в своих отчетах на 180.

Я была последней из этой партии, состоявшей из 521 девушки, которым наносили татуировку, и получила номер 21946. Вероятно, своему хорошо подвешенному языку я обязана тем, что не сразу превратилась в пепел. При перекличке прибывших с эшелоном выяснилось, что моя фамилия там отсутствует, и я сказала на это эсэсовцу, если так, то отправьте меня обратно домой. Этого, правда, не произошло, но моя дерзость, вероятно, произвела на него впечатление, потому что после одного дня, проведенного на работе в лесу, я по его распоряжению была переведена из Биркенау в Аушвиц, в загс. Он размещался в деревянном бараке рядом с крематорием, и моей задачей изо дня в день было разлиновывать тушью свидетельства о смерти. Моим непосредственным начальником был унтершарфюрер Кристан, у которого был такой вид, будто он герой германских саг. Он свирепел при виде белокурых и голубоглазых евреев, и особенно отвратительны ему были полукровки, как я, вносящие путаницу в его расовую концепцию. Кристан был первым, кто хотел ударить меня, а именно папкой-скоросшивателем. Он уже занес руку, но я твердо смотрела ему прямо в глаза, и его взгляд застыл, несколько секунд мы, не мигая, глядели друг на друга, потом он опустил руку. Значительно позже, когда к нам в контору перед бракосочетанием привезли испанку, он был сама любезность.