Две повести о любви - Эрих Хакль Страница 27

В гараже содержание было получше, наверное, им перепадало что-то с эсэсовской кухни, и Фримель выглядел довольно упитанным, и Весели тоже, этот прыткий паренек, исполнявший функции писаря и ставший чем-то вроде адъютанта при Фримеле, оба были не разлей вода, мне кажется, что Фримель чувствовал какую-то ответственность за мальчишку, напоминавшего его самого в юности. Короче, Фримель был в хорошем настроении, крепкий, жизнерадостный мужчина, твердо веривший в то, что у него есть перспектива выжить в этом адовом лагере. Убежденный марксист, с твердыми моральными принципами, вступивший в партию не по соображениям целесообразности, нет, он порвал с политикой социалистов по внутреннему убеждению и объявил себя сторонником компартии. Когда, этого я не знаю. Вероятно, в 1941 году, после нападения Германии на Советский Союз. То есть не потому, что желал что-то от этого получить. Так или иначе, Фримель был коммунистом. Эрнст Бургер, которого я очень любил, потому что он был смышленым рабочим пареньком, рассказывал мне о Фримеле и о его работе, о том, что Фримель выполняет важные функции, снабжает остальных информацией, поскольку у него есть возможность слушать радио.

Позже Фримель описывал мне настроения в гараже. Со временем у них сложились относительно хорошие отношения с эсэсовцами, а у тех частенько происходили пьянки. Однажды там нечего было пить, я это помню, словно он мне вчера рассказывал, и заключенные из уголовных глушили метиловый спирт, который сами гнали то ли из бензина, то ли из керосина, в общем, какую-то смесь. После этого двое ослепли, а еще несколько человек попали в лагерный лазарет и отдали богу душу. Таковы были последствия деморализации и безысходности, распространившиеся среди немцев после поражения под Сталинградом.

Когда меня перевели в Аушвиц, а это было в августе 1942-го, он был уже там. В Дахау один земляк предупредил меня, чтобы я разыскал в Аушвице Эрнста Бургера. Я стал писарем в лазарете, а у них там была гигантская картотека, и я нашел в ней Бургера. Через пару дней я отправился на его поиски. Он тогда заболел брюшным тифом, но польские санитары отпустили его, они подозревали, что предстоит селекция, и он вернулся в свой барак. Там я его и навестил, в 4-м бараке, сначала он не хотел говорить, но потом раскрыл мне, что тут есть два надежных австрийца, Людвиг Весели и Руди Фримель. Иногда нам удавалось коротко переговорить. Фримель спал в бараке, в котором было много французов. Они его очень любили. Его и поляки, кстати, тоже обожали.

Именно Фримель вселил в меня мужество, когда я, в полном отчаянии, уже был близок к тому, чтобы броситься на колючую проволоку, потому что не видел выхода. Не делай этого, сказал он мне, продержись. Не оставляй нас одних. Этой просьбе и моему стремлению не подвести его я обязан своей жизнью.

Я не знал этого Фримеля и, собственно, не хотел с ним знакомиться. После всего того, что я слышал о нем, он казался мне непоколебимым, спокойным, сильным, не знающим отбоя от друзей. Короче: утешение и защита, ну кто поверит, что такое в самом деле возможно в этом месте, от которого я так и не смог оправиться. Чтобы ты понял, что я имею в виду, я возьму тебя с собой на грузовую платформу. Это привилегия, не забывай об этом, тебе повезло, потому что ты мне понравился. Я поговорил с лагерным полицейским, он включил тебя в список. В отличие от меня тебе не нужно будет расплачиваться за участие в разгрузке дорогой ценой, изъявлениями расположения или ответными сделками, унижающими достоинство. Я покажу тебе все, что ты должен знать. Палящий зной и дьявольскую жажду. Четкое печатание шага вдоль бараков, бег по проселочной дороге, приказ «Вольно!», ожидание в узкой полоске тени под откосом. Густую цепь постов, рельсовый путь прямо над нами, высокие каштаны вокруг. Мотоциклы, на которых залихватски подъезжают младшие офицеры, столовую, где они коротают время за минеральной водой марки «Аполлинарис» и семейными фото, передавая их из рук в руки. Нарастающее напряжение, когда мы, наконец, видим свою добычу: первые товарные вагоны, ползущие по дуге железнодорожного полотна, сзади паровоз, его долгий пронзительный гудок, густое облако пара. Бледные лица с широко раскрытыми глазами за маленькими оконцами, забранными решетками. Кулаки, барабанящие изнутри по доскам, и вопли, требующие воды и воздуха. Короткую автоматную очередь в сторону вагонов, заставляющую их стихнуть. Скрежет раздвигаемых дверей, давку среди загнанных в вагоны. Приказ взять с собой вещи и сложить их у вагонов. Робкие вопросы прибывших, судорожно ловящих ртом воздух, они остаются без ответа или мы задаем встречный вопрос: откуда вы? Быстро растущие горы чемоданов, сумок, рюкзаков, ранцев, узлов, пальто и курток. Свист хлыстов эсэсовцев, их портфели, поглощающие золото и украшения. Горы хлеба, ветчины, колбасы, поблескивающие на солнце банки с джемом, повидлом и маринованными овощами. Неразбериха. Ослабевшие люди, они спотыкаются, их пинают ногами. Дамские сумочки, банкноты, часы. Крики женщин, плач детей. Озадаченное молчание мужчин. Покажу машину Красного Креста с отравляющим газом, когда она проносится мимо. Нашу самую тяжелую работу — очистку вагонов от затоптанных и задохнувшихся детей, калек и стариков. Безразличие, с каким мы хватаем маленькие трупики за шею, руку или ногу и вышвыриваем наружу, на платформу. Удовлетворенность, что у нас все спорится. Ярость, закипающую в нас, когда боковым зрением мы видим молодую женщину, подозревающую, что ожидает матерей с детьми, и потому торопливо пробирающуюся вперед, подальше от громыхающих грузовиков, от маленькой дочки с толстыми щечками, которая, всхлипывая, семенит за ней. Мама, мама! Одного из тех, кто набрасывается на женщину. Возьми, наконец, ребенка на руки! Женщина красивая, здоровая. Это не мой ребенок! Кого-то из нас, сбивающего ее с ног и тут же подхватывающего рывком за волосы. Ах ты, дрянь. Убегать от собственного ребенка. Одного из нас, с невиданной силой швыряющего ее на грузовик, а вслед за ней и малышку. Следующий приступ нашей ярости, обрушившийся на девушку, выпрыгнувшую из третьего вагона и пытливо озирающуюся вокруг, потом отбрасывающую со лба густые темные волосы и спрашивающую тебя или меня: слушай, а куда нас везут? Ее батистовую блузку, юбку, которую она поправляет, узкие золотые часики на запястье. Ее умненькие карие глазки. Скажи ж ей что-нибудь. Нас, яростно молчащих. Ее надменную фразу — «Я и так знаю!» — и пружинящую походку, которой она подходит к грузовику, отталкивает руку, пытающуюся ее удержать, и вспрыгивает по ступенькам. Одного из нас, смотрящего ей вслед. Ее покрытые красным лаком ноготки на волосах, развевающихся на встречном ветру. Опять нас, наклоняющихся и таскающих трупы, трупы и багаж. Детей, снующих по платформе, словно бездомные собаки. Старика во фраке, с повязкой на рукаве, желающего поговорить с господином комендантом. Его голову, разбитую о землю. Девушку всего с одной ногой, нас, вцепившихся ей в ногу. Ой, больно, господа! Нас, швыряющих ее к трупам, к старику во фраке. Девочку двух или трех лет, она далеко высовывается из седьмого вагона, когда его открывают, теряет равновесие и падает на щебенку, немного лежит оглушенная, потом поднимается и кружится вокруг себя, все быстрее и быстрее, она бьет ручонками, словно крыльями, хватает ртом воздух и монотонно скулит. Эсэсовца, пинающего ее ногой, малышка падает, он прижимает ее сапогом к земле, вытаскивает пистолет и стреляет два раза. Тонкие ножки сучат в воздухе, скребут по щебенке. Следующий вагон, ожидание, следующий эшелон. Заход солнца, сумерки, сверкающие звезды, блекнущие звезды. Стихающая ярость, предвкушение того, что нам обломится. Приказ, отход в лагерь. Нашего капо, запихивающего в большой чайник шелк, золото и кофе для караульных у ворот, чтобы те пропустили нас без проверки. Меня, нацепившего пару кожаных туфель, тебя, раздобывшего шелковую рубаху. Меня, засунувшего в левый рукав батон салями, тебя, тайком прикарманившего пилюли, которые ты выменяешь потом на два лимона и старую зубную щетку, и рано или поздно они окажутся у Фримеля, а тот подарит их кому-нибудь, прежде чем приведет в порядок грузовики, необходимые для встречи следующего эшелона. Здесь нет героев, вот что я хотел тебе показать. И уяснить сам для себя, почему же я его так ненавижу, его и его жену и их свадьбу здесь у нас, в Аушвице.