Возвращение в Панджруд - Андрей Волос Страница 17

— Им пустыня— что тебе весенний луг. Они в песках — как у себя дома. Верблюд дорогу потеряет — а туркмен помнит. Твоя лошадь сдохнет, а туркмен свою гонит к тайнику, а там у него бараний курдюк закопан. Годами в песке лежит, а как придет пора, туркмен выроет, лошади даст, она сожрет — и ни воды ей не нужно, ни ячменя. Чуть передохнет — и опять скачет.

Шеравкан отвлекся на минуту, а когда вернулся, молодой беззубый паломник страстно рассказывал о происшествии, случившимся с ним во время одного из переходов.

— Я вам так скажу, братья: большего ужаса в жизни не знал. А ведь и в пустыне сох, и разбойники ломали. Кабанов в тех болотах — как блох в подстилке. Едем мы, значит, с дружком на лошади по топкому месту, а они вокруг в тростниках так и хрюкают, так и хрюкают — чисто бесы. Лошадей-то не хватает, — жарко откликнулся паломник на вопрос одного из слушателей. — Кто ж тебе одному лошадь даст? Была бы у меня лошадь, я бы!.. — и он отчаянно махнул рукой. — А то еще как побегут всем стадом — треск стоит. Ужас, братья. И вдруг кобылка наша испугалась да как рванет! Мы с нее в разные стороны кубарем. Шмякнулся я и слышу: брат Ильяс, что сзади едет, хохочет, прямо заливается. И еще вой какой-то у меня под ногами. Глянул — Господи Ты мой и святые Твои угодники! Упал-то я, оказывается, на двух совсем еще маленьких кабанчиков. Кабаниха рассвирепела, что я ее сосунков подавил, да на меня. Ужас, братья! Клыки — во! — Паломник ударил себя ребром правой ладони по левому локтю. — Зубы — во! — Он растопырил большой и указательный пальцы. — Чуть только не пламя из пасти! Все, думаю, конец.

Присутствующие принялись дружно цокать языками.

— Наверняка бы она меня забила, да спасибо брату Ильясу, что сзади ехал, — пришпорил коня и преградил ей путь копьем.

Все снова стали качать головами и цокать, а хаджи, огладив бороду, важно сказал:

— Повезло тебе, брат. Очень повезло. Ты должен быть счастлив, как никто из нас. Ведь если даже самый благочестивый мусульманин умирает от ран, нанесенных кабаном, он попадает на тот свет как нечистый.

Молодой паломник испуганно ахнул и прикрыл рот ладонью.

— И даже пятисотлетнее пребывание в чистилище не может избавить его от этой нечистоты! — грозно закончил хаджи и одернул на себе новый чапан.

— Какое счастье! — забормотали прочие. — Какая радость!

Кто-то завел молитву. Шеравкан увидел, как бегут слезы по щекам молодого паломника. Он тоже пел фатиху [20].

* * *

Скоро стемнело, но большая бело-розовая луна, повисшая над землями Мавераннахра [21], заливала все вокруг серебристым светом, и даже утлые строения постоялого двора казались слепленными не из крошащейся глины, а из благородного серого мрамора.

Шурпа допревала в котлах, повар не уставал заливать чайники кипятком и доставать крючком лепешки из пламенеющей пасти танура, а рассевшиеся постояльцы, потягивая чай, толковали о том о сем.

На ближайшем к кухне топчане вниманием завладел Рудаки — тот самый нервный человек, которого Шеравкан уже приметил ранее. Обжигаясь, он жадно пил горячий чай, давился, засовывая в рот новые куски дармового хлеба, кое-как глотал, снова припадал к пиале — и все в целом почти не мешало ему говорить.

— ...но три раза я отказывался. Зачем мне это нужно? Я Царь поэтов — живу себе, командую писаками при дворе. Они мне делают различные подношения — на все готовы, только бы я обратил внимание на их нелепые вирши. И вот на тебе: бросай все и езжай в Герат вытаскивать оттуда эмира Назра!

Он окинул слушателей возмущенным взглядом и развел руками — мол, сами понимаете, какая глупость.

— Эмиру что? Эмир уехал погостить у двоюродного брата, ну и загуляли они там, ясное дело. Охота, пиры, наложницы! — что еще нужно человеку для счастья? Это же просто рай на земле — сады, прохлада, в ручьях вода — зубы ломит, всюду родники специальные понаделаны, из которых вино бьет, девушки кругом — нет, не девушки, а самые настоящие гурии — пышногрудые, податливые! Как от всего этого уехать? Месяц он сидит в Герате, другой, третий... год сидит! Свита томится, конечно, понятное дело... кому охота торчать там без жен и детей? Бухара начала волноваться — где правитель? Ну и впрямь — как жить людям без эмира? Ни суда, ни порядка, все в тревоге... А он гуляет. Один раз за ним послали — так, мол, и так, солнце наше, пожалуйте в столицу, без вас не может Бухара. Другой раз послали — то же самое. В конце концов визирь ко мне чуть ли не со слезами: “Рудаки, дорогой, поезжай в Герат, эмир тебя любит как родного сына... как отца тебя уважает!.. может быть, он хотя бы тебя послушает”. До восстания недалеко, честное слово! Бухара в смятении — что, если туранские племена нападут? Кто защитит?

Рассказчик откусил от краюхи и опять приник к пиале.

Воспользовавшись краткой паузой, пожилой купец, со вздохом оглаживая бороду, заметил:

— Верное говорите, уважаемый. Бухара без эмира — что тело без головы. Это исстари так. Ведь еще когда великому Самани, да усладится его душа райскими наслаждениями, посоветовали ввести новый налог на поддержание крепостной стены вокруг города, он ответил: “Не надо! Пока я жив, я — стена Бухары!” Верно, верно говорите, уважаемый: эмир — стена и крепость Бухары.

— Да, да... Кушбеги опять ко мне: “Рудаки, дам тебе десять золотых, только поезжай, всего святого ради!” Что?! — говорю. Десять золотых?! — говорю. Нет, говорю, за десять золотых я и с места не сдвинусь. Сто золотых! — тогда поеду.

Оратор победительно оглядел слушателей, многие из которых восхищенно переглядывались, повторяя: “Сто золотых!.. Сто золотых!..”

— Да! Сто! — повторил он. — Поеду, думаю. Делать-то все равно нечего. Кто еще, кроме меня, вернет эмира из Герата? Никто. Ладно. Получил сто полновесных динаров, сел на коня, взял слуг — и вперед. А туда, между прочим, путь неблизкий. Ну, дорога хорошая, кони сытые, вспенили, как говорится, копытами воду древнего Джейхун [22], миновали брод... домчались в два дня.

Говорящий перевел дух, отхлебнул чаю.

— Подъезжаем к дворцу... а дворец, дворец!.. — Он закатил глаза, поднес ладонь ко лбу. — Смотришь — кажется, джинны построили этот волшебный дворец! Золотые крыши! Башни! О-о-о!.. Конечно, стража с мечами, с копьями наперевес — куда?! зачем?! Я с седла кричу: великий поэт Рудаки примчался из славной Бухары к своему эмиру! Расступились, пропустили. Слышу, перешептываются: Рудаки, сам Царь поэтов Рудаки приехал! Ага, думаю, здесь тоже знают мое славное имя. Спешиваюсь, стремительно шагаю к залу, где пирует мой дорогой эмир со своим двоюродным братом. Пинком распахиваю дверь — и прямо с порога бью по струнам своего сладкозвучного чанга [23]. И пою! пою! Голос-то у меня тогда был не такой, что сейчас. Люди плакали от моего голоса. Последнее отдавали, чтобы только услышать.