Один на миллион - Моника Вуд Страница 15

— У меня тоже, если честно. Мы пьем чай с дамами из церковной общины, но от их жалоб на здоровье того и гляди заболеешь. Ты хороший мальчик. Почему у тебя нет друзей?

— Люди не любят тех, кто не занимается спортом. И даже карточные фокусы не помогают.

— Я же тебя предупреждала.

— Во-первых, я не люблю спорт. Во-вторых, я не люблю большие компании. В-третьих, я не люблю перерывы на ланч.

— Я же тебя просила не показывать эти фокусы в школе.

— Я предпочитаю другие занятия, — сказал он. — Я люблю заниматься другими делами.

Она не вполне поняла, что он имеет в виду под другими делами. Навещать старых леди? Выискивать информацию в интернете? Убеждать людей поставить мировой рекорд, для которого не требуется таланта ни на йоту?

— Значит, никого не интересуют люди в возрасте от ста до ста десяти лет? — спросила Уна.

— Их слишком много. Почти треть миллиона, если брать всю планету. Так я думаю.

— И где ж они все скрываются?

— Не знаю, — мрачно ответил мальчик.

— Слушай, я тут подумала, что мне не хватает всего одной-двух пневмоний до мирового рекорда. У нас нет причин впадать в уныние.

Он печально покачал головой.

— Все в порядке, — сказала она. — Прорвемся.

Она достала колоду карт, чтобы отвлечь их обоих от грустных мыслей, и в течение нескольких минут морочила ему голову фокусом, который даже колли с пониженным интеллектом раскусила бы за полминуты. Он не был тупым — вовсе нет, — просто очень доверчивым.

— А что стало с Виктором, с тем красавцем-блондином из России? — спросил он.

Уна покраснела. Жуткая фотография рекордсменки-француженки застряла у нее в голове. Неужели сама она тоже выглядит как гнилое яблоко? Не слишком ли многого она хочет от этого мальчика, рассчитывая, что он мысленным усилием отбросит прочь ее нынешний облик — запавшие глазницы, кожу, которая висит на костях, как мешок на вешалке? Когда-то она была красива. Способен ли этот мальчик двадцать первого века на такой полет воображения, который требуется, чтобы представить ее юное тело, тонкие щиколотки, глянцевые плечи, золотисто-каштановые волосы, с помощью яичного белка уложенные марсельскими волнами? Способен ли он увидеть вместо застиранной кофты и слаксов блузку из яркого поплина, купленную в галантерейном магазине Мак-Кэя в июне 1916 года? Уна решила, что способен.

— Ты ничего не забываешь, — сказала она. — Замечал это за собой?

— У меня много недостатков, — с сожалением ответил он, глядя на карты. — Так что стало с Виктором, с тем красавцем-блондином из России?

— Самая старая история из этой книжки, — сказала она. — Какой же дурой я была.

Он ждал. С невозмутимым терпением кошки. В этом не было ничего общего с каким-либо недостатком.

— Kūdikis, — произнесла Уна и прижала ладонь ко рту.

— Что такое kūdikis?

Уна внимательно рассматривала мальчика; что могло разбудить ее память; может, его униформа похожа на ту, что носили много лет назад; может, его старинные манеры; может, его глаза с голубовато-серой радужкой выдают возраст и мудрость, которых у него, казалось бы, не может быть.

— Ребенок, — призналась она. Под ложечкой засосало. — Я ни одной живой душе об этом не говорила.

Его пальцы затрепетали.

— У вас родился ребенок? Прямо в цирке?

Она нежно прикрыла его пальцы своей рукой. Он положил ладони под себя и сел на них. И ждал.

— Я вернулась домой после побега, — тихо сказала она. — Обесчещенная.

Он продолжал ждать. Она сосредоточилась. На кухне стояла тишина. Во дворе тоже. Воздух, свет, пыль на подоконниках, имена, имена в списке.

— Ты знаешь, откуда берутся дети? — спросила она.

— Дети берутся из спермы и яйцеклетки, — мальчик ответил, не шелохнувшись.

— В общем, у меня родился ребенок, — продолжила она, сама не понимая зачем. — И я отдала его.

Его пальцы снова пришли в движение.

— Что с ним сейчас?

— Он врач.

Мизинец загнулся.

— Какой врач?

— Хирург.

Безымянный.

— Что оперирует?

— Сердце, насколько я помню.

Средний.

— Как его зовут?

— Лаурентас.

Указательный.

— А фамилия?

— Лаурентас Стоукс.

— Это же фамилия вашей учительницы. Мод-Люси Стоукс — так звали вашу учительницу, которую вы любили больше, чем свою маму.

Она хлопнула его по лбу, ни в чем не повинному.

— Тебе и диктофон не нужен. У тебя память размером со слона.

— Вашему ребенку сейчас девяносто лет.

Большой палец не загнулся. Возможно, мальчик не знал, к какой категории отнести этот факт.

— Девяносто? — потрясенно переспросила Уна.

Конечно, мальчик прав. Она встречалась с Лаурентасом всего один раз — если не считать дня его рождения — в 1963 году, и он законсервировался в ее памяти как мужчина средних лет, красивый, мужественный, похожий на Виктора. Какое-то время они переписывались — многозначительные короткие письма подписывали полным именем с фамилией, потом переписка свелась к обмену рождественскими открытками время от времени.

Уна встала, ощущая на себе взгляд мальчика. Достала из шкафа пакет.

— Вот последняя открытка, которую я получила.

На одной открытке стоял почтовый штемпель пятилетней давности, на другой — восьмилетней.

— Мы довольно вяло переписывались.

Мальчик прочитал адрес: Брайдл-Пэт-лейн ^[8].

— У вашего сына есть лошадь?

— Что ты, он жил в квартире, — сказала она. — По крайней мере, десять лет назад.

«Наконец-то вышел на пенсию. Новая квартира очень хороша. С уважением, Лаурентас Стоукс».

У нее вдруг испортилось настроение.

— Теперь ты будешь плохо думать обо мне.

Он взглянул на нее.

— Почему?

— Потому что знаешь мой секрет.

— Какой секрет?

Она помахала конвертом.

— Про ребенка?

— Да!

— А разве это секрет?

Уна почувствовала, что впервые за много лет в ее обороне появилась брешь.

— Разумеется, это секрет, — ответила она. — Даже мой муж ничего не знал об этом.