Остановка в Венеции - Кэтрин Уокер Страница 19

— У меня с историей так же, — призналась я. — Знаний не хватает, и я кажусь себе ленивой невеждой. Но ведь факты — это еще не все.

Мы в молчании созерцали зеленый дворик. Я мысленно надела на нас белые апостольники — или что там носили монахини в пятнадцатом веке — и попыталась представить, о чем бы мы беседовали в то время. О Боге, о политике, о неуживчивой новенькой, о мужчинах? Я проникалась привязанностью к этой необыкновенной женщине, впустившей меня в свой дом, в свой сад. Моя аббатиса, подумала я. И рассмеялась.

— Что ты смеешься?

— Мне так странно и радостно, оттого что я здесь.

— А я рада, что ты осталась. У меня почти никого нет, и молодая девушка в доме — это великолепно. Пробуждает воспоминания. Но сегодня я, пожалуй, отдохну. Маттео отведет тебя в «Ла Барку», там отличная рыба. А мы с Лео пойдем к себе, набираться сил для завтрашнего исследования.

Услышав свое имя, Лео, пытавшийся откромсать какой-то лист, встал, потянулся, припав на передние лапы, и вопросительно поднял голову.

— Саго [22], — ласково проговорила синьора, беря его на руки. — Хороший мальчик, умница, нежный мальчик.

Лео от души чмокнул ее в щеку.

Мы с Маттео шагали по улицам. И он, и я успели принять душ и переодеться на выход. Я сменила черный, маскировочный, цвет траура по моей несчастной жизни, на вторую свою симпатию — бежевый. Бежевые слаксы, бежевая льняная рубашка, сандалии, коралловые серьги. Маттео выглядел по-итальянски сдержанно. Черные брюки, серо-голубой джемпер с подтянутыми к локтям рукавами. Красавчик. Светлые волосы, еще не совсем высохшие после душа, казались темнее. От него пахло каким-то приятным мылом. А вид был сосредоточенный.

Он вел меня привычным лабиринтом, в молчании, которое я, наконец, отважилась прервать.

— Так что профессоре?

— Профессоре… Слишком долго прожил в Англии.

— В каком смысле?

— Слишком высокомерный. Заносчивый.

— А итальянцы не заносчивые?

— Это отличительная британская черта. Тому, кто не был крещен в тех водах, неведома такая гордыня. А мы простые итальянцы, которым всюду мерещатся шедевры.

— Что он сказал?

— Что пока говорить не о чем. Пока мне надо продолжать работу, и если еще что-нибудь откроется, он выскажет свое веское мнение.

— Странный он старик.

— Он светило.

Мы дошли до «Ла Барки», кафе на дальней набережной Гранд-канала. Божественные ароматы разжигали аппетит. Разбеленно-синее небо нависало прямо над головой. Я поймала себя на том, что не пытаюсь, вопреки привычке, развеселить Маттео — хорошо бы, наверное, запретить мужчинам мрачнеть в присутствии женщины. Но меня его общество не трогало. Несмотря на приятный запах и смуглую, соблазнительно теплую кожу. Просто хорошо было идти с кем-то чужим.

— «Ла Барка», — дернув уголком губ, объявил он, вытягивая загорелую руку в направлении кафе.

Расстроился. Профессоре всех расстроил. Кроме меня.

Поглощая роскошный ужин из пасты альо-ольо, рыбы, запеченной на гриле, и салата, мы пытались наладить беседу. Пыталась в основном я, Маттео держался замкнуто — все-таки приглашение на ужин исходило не от него. В конце концов, вино — две бутылки — помогло развязать языки. Я спросила, знаком ли он с биографией синьоры. Кое-что он знал. Что совсем юной девушкой она вышла замуж за венецианского графа с большой разницей в возрасте и брак вызвал чуть ли не скандал среди ее аристократической британской родни. Он ведь, по сути, был паршивой овцой, плейбоем, гонщиком, который через десять лет погиб в автокатастрофе. А она известный флорист, специализируется на комнатном цветоводстве, у нее и публикации есть, но она больше известна как художник-ботанист, хотя в основном здесь, в Италии. Повторно замуж не выходила. Детей нет. Про ее родных ему ничего не известно, она никого не упоминает, наверное, все умерли. Очень замкнутая, живет уединенно, гости в доме почти не водятся, саму ее считают знаменитостью ушедшей эпохи. Скандальный брак, память о котором еще жива в Венеции, добавляет ей загадочности. Это все Маттео известно не от самой синьоры, она свою жизнь не обсуждает. Палаццо и дом в Вероне достались ей после смерти графа. Других наследников не оказалось, семейство да Изола себя изжило. Она уже долгое время живет одна.

Я заворожено слушала, однако этим знания Маттео исчерпывались, если не считать еще того, что синьора была с ним исключительно добра. Только с профессоре вот оказала медвежью услугу.

Мы говорили о его родных и работе. Маттео прочили во врачи или юристы, и он даже начинал учиться на доктора в Падуе. Далекие от богемы, как он сказал, родные все же решили поддержать младшего сына в его увлечении. Они живут в Милане и довольно богаты. У отца архитектурное образование, однако, сейчас он промышленник, как и его собственный отец, дед Маттео. Деятельность Маттео не одобряет, питая ненависть к итальянской коррупции. Ему кажется, что при таком культурном богатстве любые реставрационные работы — это лишь прикрытие для того, чтобы выкачивать деньги из доверчивых иностранцев. Он потратил годы на учебу и практику, добился успеха в своей области, стал уважаемым специалистом, и теперь тайна обнаруженной фрески — это возможность проявить себя, показать, на что способен. Поэтому появление и вмешательство профессоре его очень обескураживают. Если фреска действительно окажется сенсационной находкой, профессоре присвоит себе всю славу.

— Вы думаете, фреска представляет большую художественную ценность? — спросила я.

— Я не думаю, я знаю. Возможно, даже огромную ценность. Я сделаю всю работу, а лавры достанутся уважаемому Ренцо Адольфусу. Так оно и происходит. Я не виню синьору, но предпочел бы работать без вмешательств.

Это и в мой огород камешек, заподозрила я, но вслух спросила другое:

— А что может обнаружиться на чердаке?

— Да кто знает… Монастырь ведь в какой-то момент упразднили. Что угодно там может быть, например кринолины девятнадцатого века. Да Изола селили тут гостей, иностранцев, из Англии.

Своих английских предков Маттео не жаловал. Попробовал как-то съездить на историческую родину, но враждебное отношение отца испортило всю радость. Мать Маттео, британка, в угоду тирану мужу совершенно обытальянилась. Где-то в Англии у Маттео оставались родственники, но он их совсем не знал. Себя он считал европейцем. Американцев — лишенными вкуса. Тут он взглянул на меня и опомнился.

— Речь, разумеется, не о вас.

— Да ничего.

— Почему?

— Я себя по-другому воспринимаю.

— И как вы себя воспринимаете?

Хороший вопрос.

— Воспринимаю как Нел. И то, может быть, слишком много на себя беру.

Мы замолчали. Я постепенно проникалась к Маттео симпатией, несмотря на его нелюдимость. В этом нежелании или неумении загнать подальше обиду и страхи, нацепив обворожительную маску для посторонних, я узнала себя. Я увидела, что на кону фактически дело его жизни и если что-то имеет для него значение, то огромное. Мне понравилась эта его основательность. Я поняла, почему такую неприязнь вызывают у него притязания Ренцо Адольфуса и почему он не особенно доверяет британцам. Интересно, какой он, когда счастлив?