Столп огненный - Кен Фоллетт Страница 32

Наконец Санчес перешел к делу.

– Ты хорошо справляешься, Карлос, – сказал он покровительственно. – Когда умер твой отец, упокой, господи, его душу, я уж было подумал, что одному тебе никак не совладать с мастерской. В двадцать один-то год, проучившись подмастерьем, ты обязан был, конечно, попытаться, но я думал, что ты не сдюжишь. А ты всех удивил.

– Спасибо на добром слове, – ответил Карлос, дожидаясь продолжения.

– Год назад я предлагал выкупить твою мастерскую за сотню эскудо.

Карлос выпрямил спину, расправил плечи и выставил вперед подбородок.

Санчес примирительно вскинул руку.

– Согласен, цена малая, но именно столько она стоила, как мне казалось, после смерти твоего отца.

– Это предложение было оскорбительным, – холодно произнес Карлос.

Двое телохранителей пошевелились. Обычно разговоры об оскорблениях заканчивались насилием.

Санчес, впрочем, держался по-прежнему самоуверенно – то ли притворялся, то ли впрямь был таким толстокожим, Барни никак не мог разобраться. Он не стал извиняться за былую обиду, наоборот, заговорил таким тоном, будто это Карлос когда-то его уязвил.

– Я понимаю твои чувства, поверь. Но у меня двое сыновей, и я хочу пристроить каждого из них к собственному делу. Сейчас я готов заплатить тебе тысячу эскудо. – Словно прикинув, что Карлос не силен в счете, он добавил: – Это в десять раз больше старой цены.

– Все равно слишком мало, – ответил Карлос.

Барни решил вмешаться и спросил Санчеса:

– Почему вы не построите мастерскую для своего второго сына?

Санчес одарил юношу надменным взором, будто только теперь заметил постороннего. Должно быть, он полагал, что Барни станет молчать, пока к нему не обратятся.

На вопрос ответил Карлос:

– У нас в Испании всем в ремеслах заправляют корпорации. Они как английские гильдии, разве что сильнее привержены старине. Корпорация ограничивает число печей в городе.

– Правила требуют высокого качества, – прибавил Санчес, – а мошенников изгоняют из дела.

– А еще следят, чтобы дешевое сырье не обрушило цены, верно? – проявил осведомленность Барни.

Карлос кивнул.

– Санчес входит в городской совет мастеров по металлу, Барни.

Гость утратил всякий интерес к юноше-англичанину.

– Карлос, мой друг и сосед, ответь, пожалуйста, на простой вопрос. За какую цену ты уступишь мне свою мастерскую?

Карлос покачал головой.

– Она не продается.

Санчес с видимым усилием подавил вспышку гнева и заставил себя улыбнуться.

– Могу предложить полторы тысячи.

– Я не продам ее и за пятнадцать тысяч.

Барни заметил, что тетушка Бетси тревожится все сильнее. Она, очевидно, боялась Санчеса и опасалась, что Карлос своим упрямством изрядно того разозлит.

Карлос тоже углядел беспокойство тетушки и продолжил чуть дружелюбнее:

– Но благодарю вас за ваше щедрое предложение, сосед Санчо.

Прозвучало любезно, но совершенно неискренне.

Санчес отбросил притворство.

– Ты пожалеешь, Карлос!

Крус счел, что и ему нет смысла притворяться дальше.

– Что вы такое говорите, сосед Санчо? Неужто вы мне угрожаете?

Санчес словно не услышал вопроса.

– Если твои дела пойдут плохо, ты еще пожалеешь, что не взял мои деньги!

– Как-нибудь обойдусь. Простите, но у меня много работы. Королевский оружейник ждет железо.

Разъяренный столь откровенным указанием на дверь, Санчес поднялся.

Тетушка Бетси проговорила:

– Надеюсь, вам понравилось вино? Это наше лучшее.

Санчес не потрудился ответить на досужую болтовню какой-то там старухи. Вместо того он бросил Карлосу:

– Мы еще потолкуем!

Барни заметил, что Карлос сдержал рвавшийся с языка язвительный ответ и ограничился молчаливым кивком.

Уже собравшись уходить, Санчес углядел новую печь.

– Что это? – делано изумился он. – Никак вторая печь?

– Мою старую пора менять, – сказал Карлос, вставая. – Спасибо, что зашли, Санчо.

Но Санчес не пошевелился.

– Мне твоя старая печь кажется вполне рабочей.

– Когда новая будет готова, старую тут же разберут. Я знаю правила не хуже вашего. Прощайте.

– Странная она какая-то, – пробормотал Санчес, разглядывая печь.

Карлос перестал прятать раздражение.

– Я внес кое-какие улучшения в привычное устройство. Это не запрещено.

– Не горячись, сынок, мне просто любопытно.

– А я просто говорю – прощайте.

Санчеса нисколько не задела откровенная грубость Карлоса. Он изучал новую печь не меньше минуты. Потом молча повернулся и ушел.

Двое телохранителей последовали за ним. Никто из них за все это время не издал ни звука.

Когда Санчес отошел настолько, что уже не мог услышать, тетушка Бетси сказала:

– С таким дурным человеком не стоит затевать вражду.

– Знаю, – ответил Карлос со вздохом.

2

Той ночью Эбрима возлег с бабкой Карлоса.

На мужской половине дома Карлос и Барни спали наверху, а Эбрима обычно ночевал на циновке на полу нижнего этажа. Но той ночью африканец пролежал, должно быть, с полчаса, дожидаясь, пока все заснут и в доме установится тишина; затем поднялся и осторожно пробрался на женскую половину. Скользнул в постель к Элисе, и они предались любви.

Да, Элиса была старой и уродливой белокожей женщиной, но в темноте ее уродство не бросалось в глаза, а ее тело было теплым и податливым. Эта старуха всегда была добра к Эбриме. Он нисколько ее не любил, ничего подобного, однако ничуть не скупился, одаривая женщину тем, что ей требовалось.

Потом, когда Элиса задремала, Эбрима лежал без сна и вспоминал, как все случилось в первый раз.

Его привезли в Севилью на корабле работорговцев и продали отцу Карлоса десять лет назад. Он тосковал по дому и семье, был одинок и близок к отчаянию. Как-то в воскресенье, когда все домочадцы отправились в церковь, бабка Карлоса – Барни звал ее тетушкой Бетси, а Эбрима величал Элисой – наткнулась на него, плачущего в укромном уголке. К изумлению раба, она осушила его слезы поцелуями и прижала его голову к своей мягкой груди; истосковавшийся по простому человеческому участию, он тогда жадно накинулся на нее.

Эбрима понимал, что Элиса его использует, что она в любое мгновение может разорвать эти отношения, – понимал, но сам отказаться не мог. Ведь она была единственным человеческим существом, раскрывавшим ему объятия. Она дарила ему утешение все десять лет пребывания на чужбине.