Темные аллеи - Иван Бунин Страница 51

Она пыталась делать вид, что принимает все это за милыешутки, заставляла себя взглядывать на него, улыбаться, а я, будто и не слышаничего, раскладывал пасьянс «Наполеон». Он же пошел однажды еще дальше, –вдруг молвил, кивнув в мою сторону:

– Вот этот молодой человек тоже, верно, мечтает: мол, помретв некий срок папенька, и будут у него куры не клевать золота! А куры-то ивпрямь не будут клевать, потому что клевать будет нечего. У папеньки,разумеется, кое-что есть, – например, именьице в тысячу десятин черноземув Самарской губернии, – только навряд оно сынку достанется, не очень-то онпапеньку своей любовью жалует, и, насколько понимаю, выйдет из него мот первойстепени…

Был этот последний разговор вечером под Петров день, –очень мне памятный. Утром того дня отец уехал в собор, из собора – на завтрак кимениннику-губернатору. Он и без того никогда не завтракал в будни дома, такчто и в тот день мы завтракали втроем, и под конец завтрака Лиля, когда подаливместо ее любимых хворостиков вишневый кисель, стала пронзительно кричать наГурия, стуча кулачками по столу, сошвырнула на пол тарелку, затрясла головой,захлебнулась от злых рыданий. Мы кое-как дотащили ее в ее комнату, – онабрыкалась, кусала нам руки, – умолили ее успокоиться, наобещали жестоконаказать повара, и она стихла наконец и заснула. Сколько трепетной нежностибыло для нас даже в одном этом – в совместных усилиях тащить ее, то и делокасаясь рук друг друга! На дворе шумел дождь, в темнеющих комнатах сверкалаиногда молния и содрогались стекла от грома.

– Это на нее так гроза подействовала, – радостносказала она шепотом, когда мы вышли в коридор, и вдруг насторожилась: – О,где-то пожар!

Мы пробежали в столовую, распахнули окно – мимо нас, вдольбульвара, с грохотом неслась пожарная команда. На тополи лился быстрыйливень, – гроза уже прошла, точно он потушил ее, – в грохоте длинныхнесущихся дрог с медными касками стоящих на них пожарных, со шлангами илестницами, в звоне поддужных колокольцев над гривами черных битюгов, с трескомподков мчавших галопом эти дроги по булыжной мостовой, нежно, бесовски-игриво,предостерегающе пел рожок горниста… Потом часто, часто забил набат наколокольне Ивана Воина на Лавах… Мы рядом, близко друг к другу, стояли у окна,в которое свежо пахло водой и городской мокрой пылью, и, казалось, толькосмотрели и слушали с пристальным волнением. Потом мелькнули последние дроги скаким-то громадным красным баком на них, сердце у меня забилось сильнее, лобстянуло – я взял ее безжизненно висевшую вдоль бедра руку, умоляюще глядя ей вщеку, и она стала бледнеть, приоткрыла губы, подняла вздохом грудь и тоже какбы умоляюще повернула ко мне светлые, полные слез глаза, а я охватил ее плечо ивпервые в жизни сомлел в нежном холоде девичьих губ… Не было после того ниединого дня без наших ежечасных, будто бы случайных встреч то в гостиной, то взале, то в коридоре, даже в кабинете отца, приезжавшего домой только квечеру, – этих коротких встреч и отчаянно долгих, ненасытных и уженестерпимых в своей неразрешимости поцелуев. И отец, что-то чуя, опять пересталвыходить к вечернему чаю в столовую, стал опять молчалив и угрюм. Но мы уже необращали на него внимания, и она стала спокойнее и серьезнее за обедами.

В начале июля Лиля заболела, объевшись малиной, лежала,медленно поправляясь, в своей комнате и все рисовала цветными карандашами набольших листах бумаги, пришпиленных к доске, какие-то сказочные города, а онапоневоле не отходила от ее кровати, сидела и вышивала себе малороссийскуюрубашечку, – отойти было нельзя: Лиля поминутно что-нибудь требовала. А япогибал в пустом, тихом доме от непрестанного, мучительного желания видеть,целовать и прижимать к себе ее, сидел в кабинете отца, что попало беря из егобиблиотечных шкапов и силясь читать. Так сидел я и в тот раз, уже передвечером. И вот вдруг послышались ее легкие и быстрые шаги. Я бросил книгу ивскочил:

– Что, заснула?

Она махнула рукой:

– Ах, нет! Ты не знаешь – она может по двое суток не спать,и ей все ничего, как всем сумасшедшим! Прогнала меня искать у отца какие-тожелтые и оранжевые карандаши…

И, заплакав, подошла и уронила мне на грудь голову:

– Боже мой, когда же это кончится! Скажи же наконец ему, чтоты любишь меня, что все равно ничто в мире не разлучит нас!

И, подняв мокрое от слез лицо, порывисто обняла меня,задохнулась в поцелуе. Я прижал ее всю к себе, потянул к дивану, – мог лия что-нибудь соображать, помнить в ту минуту? Но на пороге кабинета ужеслышалось легкое покашливание: я взглянул через ее плечо – отец стоял и гляделна нас. Потом повернулся и, горбясь, удалился.

К обеду никто из нас не вышел. Вечером ко мне постучалсяГурий: «Папаша просят вас пожаловать к ним». Я вошел в кабинет. Он сидел вкресле перед письменным столом и, не оборачиваясь, стал говорить:

– Завтра ты на все лето уедешь в мою самарскую деревню.Осенью ступай в Москву или Петербург искать себе службу. Если осмелишьсяослушаться, навеки лишу тебя наследства. Но мало того: завтра же попрошугубернатора немедленно выслать тебя в деревню по этапу. Теперь ступай и большена глаза мне не показывайся. Деньги на проезд и некоторые карманные получишьзавтра утром через человека. К осени напишу в деревенскую контору мою, дабытебе выдали некоторую сумму на первое прожитие в столицах. Видеть ее до отъезданикак не надейся. Все, любезный мой. Иди.

В ту же ночь я уехал в Ярославскую губернию, в деревню кодному из моих лицейских товарищей, прожил у него до осени. Осенью, попротекции его отца, поступил в Петербург в министерство иностранных дел инаписал отцу, что навсегда отказываюсь не только от его наследства, но и отвсякой помощи. Зимой узнал, что он, оставив службу, тоже переехал в Петербург –«с прелестной молоденькой женой», как сказали мне. И, входя однажды вечером впартер в Мариинском театре за несколько минут до поднятия занавеса, вдругувидал и его и ее. Они сидели в ложе возле сцены, у самого барьера, на которомлежал маленький перламутровый бинокль. Он, во фраке, сутулясь, вороном,внимательно читал, прищурив один глаз, программу. Она, держась легко и стройнов высокой прическе белокурых волос, оживленно озиралась кругом – на теплый,сверкающий люстрами, мягко шумящий, наполняющийся партер, на вечерние платья,фраки и мундиры входящих в ложи. На шейке у нее темным огнем сверкал рубиновыйкрестик, тонкие, но уже округлившиеся руки были обнажены, род пеплума изпунцового бархата был схвачен на левом плече рубиновым аграфом…

18 мая 1944