Темные аллеи - Иван Бунин Страница 50

Отец мой был похож на ворона. Мне пришло это в голову, когдая был еще мальчиком: увидал однажды в «Ниве» картинку, какую-то скалу и на нейНаполеона с его белым брюшком и лосинами, в черных коротких сапожках, и вдругзасмеялся от радости, вспомнив картинки в «Полярных путешествиях»Богданова, – так похож показался мне Наполеон на пингвина, – а потомгрустно подумал: а папа похож на ворона…

Отец занимал в нашем губернском городе очень видныйслужебный пост, и это еще более испортило его; думаю, что даже в том чиновномобществе, к которому принадлежал он, не было человека более тяжелого, болееугрюмого, молчаливого, холодно жестокого в медлительных словах и поступках.Невысокий, плотный, немного сутулый, грубо черноволосый, темный длинным бритымлицом, большеносый, был он и впрямь совершенный ворон – особенно когда бывал вчерном фраке на благотворительных вечерах нашей губернаторши, сутуло и крепкостоял возле какого-нибудь киоска в виде русской избушки, поводил своей большойвороньей головой, косясь блестящими вороньими глазами на танцующих, наподходящих к киоску, да и на ту боярыню, которая с чарующей улыбкой подавала изкиоска плоские фужеры желтого дешевого шампанского крупной рукой вбриллиантах, – рослую даму в парче и кокошнике, с носом, настолькорозово-белым от пудры, что он казался искусственным. Был отец давно вдов, нас,детей, было у него лишь двое, – я да маленькая сестра моя Лиля, – ихолодно, пусто блистала своими огромными, зеркально-чистыми комнатами нашапросторная казенная квартира во втором этаже одного из казенных домов,выходивших фасадами на бульвар в тополях между собором и главной улицей. Ксчастью, я больше полугода жил в Москве, учился в Катковском лицее, приезжалдомой лишь на Святки и летние каникулы. В том году встретило меня, однако, доманечто совсем неожиданное.

Весной того года я кончил лицей и, приехав из Москвы, простопоражен был: точно солнце засияло вдруг в нашей прежде столь мертвойквартире, – всю ее озаряло присутствие той юной, легконогой, что толькочто сменила няньку восьмилетней Лили, длинную, плоскую старуху, похожую насредневековую деревянную статую какой-нибудь святой. Бедная девушка, дочьодного из мелких подчиненных отца, была она в те дни бесконечно счастлива тем,что так хорошо устроилась тотчас после гимназии, а потом и моим приездом,появлением в доме сверстника. Но уж до чего была пуглива, как робела при отцеза нашими чинными обедами, каждую минуту с тревогой следя за черноглазой, тожемолчаливой, но резкой не только в каждом своем движении, но даже и вмолчаливости Лилей, будто постоянно ждавшей чего-то и все как-то вызывающевертевшей своей черной головкой! Отец за обедами неузнаваем стал: не кидалтяжких взглядов на старика Гурия, в вязаных перчатках подносившего ему кушанья,то и дело что-нибудь говорил, – медлительно, но говорил, – обращаясь,конечно, только к ней, церемонно называя ее по имени-отчеству, – «любезнаяЕлена Николаевна», – даже пытался шутить, усмехаться. А она так смущалась,что отвечала лишь жалкой улыбкой, пятнисто алела тонким и нежным лицом – лицомхуденькой белокурой девушки в легкой белой блузке с темными от горячего юногопота подмышками, под которой едва означались маленькие груди. На меня она заобедом и глаз поднять не смела: тут я был для нее еще страшнее отца. Но чембольше старалась она не видеть меня, тем холоднее косился отец в мою сторону:не только он, но и я понимал, чувствовал, за этим мучительным старанием невидеть меня, а слушать отца и следить за злой, непоседливой, хотя и молчаливойЛилей скрыт был совсем иной страх – радостный страх нашего общего счастья бытьвозле друг друга. По вечерам отец всегда пил чай среди своих занятий, и преждеему подавали его большую чашку с золотыми краями на письменный стол в кабинете;теперь он пил чай с нами, в столовой, и за самоваром сидела она – Лиля в этотчас уже спала. Он выходил из кабинета в длинной и широкой тужурке на краснойподкладке, усаживался в свое кресло и протягивал ей свою чашку. Она наливала еедо краев, как он любил, передавала ему дрожащей рукой, наливала мне и себе и,опустив ресницы, занималась каким-нибудь рукоделием, а он не спеша говорил – нечтоочень странное:

– Белокурым, любезная Елена Николаевна, идет или черное, илипунсовое… Вот бы весьма шло к вашему лицу платье черного атласу с зубчатым,стоячим воротом а-ля Мария Стюарт, унизанным мелкими бриллиантами… илисредневековое платье пунсового бархату с небольшим декольте и рубиновымкрестиком… Шубка темно-синего лионского бархату и венецианский берет тоже пошлибы к вам… Все это, конечно, мечты, – говорил он, усмехаясь. – Вашотец получает у нас всего семьдесят пять рублей месячных, а детей у него, кромевас, еще пять человек, мал мала меньше, – значит, вам скорей всегопридется всю жизнь прожить в бедности. Но и то сказать: какая же беда в мечтах?Они оживляют, дают силы, надежды. А потом, разве не бывает так, что некоторыемечты вдруг сбываются?.. Редко, разумеется, весьма редко, а сбываются… Ведь вотвыиграл же недавно по выигрышному билету повар на вокзале в Курске двеститысяч, – простой повар!