Жизнь Арсеньева - Иван Бунин Страница 4

Всюду была своя прелесть!

На скотном дворе, весь день пустом, с ленивой грубостьюскрипели ворота, когда мы из всех своих силенок приотворяли их, и остро, кисло,но неотразимо привлекательно воняло навозной жижей и свиными закутами.

В конюшне жили своей особой, лошадиной жизнью, заключавшейсяв стояньи и звучном жеваньи сена и овса, лошади. Как и когда они спали? Кучерговорил, что иногда они тоже ложатся и спят. Но это было трудно, даже как-тожутко представить себе, — тяжело и неумело ложатся лошади. Это случалось,очевидно, в какие-то самые глухие ночные часы, а обычно лошади стояли в стойлахи весь день в молоко размалывали на зубах овес, теребили и забирали в мягкиегубы сено, и были они все красавицы, могучие, с лоснящимися крупами, коснутьсякоторых было большое удовольствие, с жесткими хвостами до земли и женственнымигривами, с крупными лиловыми глазами, которыми они порой грозно и дивно косили,напоминая нам то страшное, что рассказывал кучер: что каждая лошадь имеет вгоду свой заветный день, день Флора и Лавра, когда она норовит убить человека вотместку за свое рабство у него, за свою лошадиную жизнь, заключающуюся впостоянном ожиданьи запряжки, в исполненьи своего странного назначенья на свете— только возить, только бегать… Пахло и здесь тоже крепко и тоже навозом, носовсем не так, как на скотном дворе, потому что совсем другой навоз тут был, изапах его мешался с запахом самих лошадей, сбруи, гниющего сена и еще чего-то,что присуще только конюшне.

А в каретном сарае стояли беговые дрожки, тарантас,старозаветный дедушкин возок; и все это соединялось с мечтами о далекихпутешествиях, в задке тарантаса был необыкновенно занятный и таинственныйдорожный ящик, возок тянул к себе своей старинной неуклюжестью и тайнымприсутствием чего-то оставшегося в мире от дедушки, был непохож ни на чтотеперешнее. Ласточки непрестанно сновали черными стрелами взад и вперед, то изсарая в голубой небесный простор, то опять в ворота сарая, под его крышу, гдеони лепили свои известковые гнездышки, страшно приятные своей твердостью,выпуклостью, искусством лепки. Часто приходит теперь в голову: «Вот умрешь иникогда не увидишь больше неба, деревьев, птиц и еще многого, многого, к чемутак привык, с чем так сроднился и с чем так жалко будет расставаться!» Что доласточек, то их будет особенно жалко: какая это милая, ласковая, чистаякрасота, какое изящество, эти «касаточки» с их молниеносным летом, срозово-белыми грудками, с черно-синими головками и такими же черно-синими,острыми, длинными, крест накрест складывающимися крылышками и неизменносчастливым щебетаньем! Ворота сарая были всегда открыты — ничто не мешалозабегать в него когда угодно, по часам следить за этими щебетуньями,предаваться мечте поймать какую-нибудь из них, садиться верхом на дрожки,залезать в тарантас, в возок и, подпрыгивая, ехать куда-нибудь далеко, далеко…Почему с детства тянет человека даль, ширь, глубина, высота, неизвестное,опасное, то, где можно размахнуться жизнью, даже потерять ее за что-нибудь илиза кого-нибудь?

Разве это было бы возможно, будь нашей долей только то, чтоесть, «что Бог дал», — только земля, только одна эта жизнь? Бог, очевидно,дал нам гораздо больше. Вспоминая сказки, читанные и слышанные в детстве, досих пор чувствую, что самыми пленительными были в них слова о неизвестном инеобычном. «В некотором. царстве, в неведомом государстве, за тридевять земель…За горами, за долами, за синими морями… Царь-Девица, Василиса Премудрая…»

А рига была пленительно-страшна своей серой соломеннойгромадой, зловещей пустотой, обширностью, сумраком внутри и тем, что, еслизалезть туда, нырнув под ворота, можно заслушаться, как шарит, шуршит но ней,носится вокруг нее ветер; там в одном уголке висела запыленная святая дощечка,но говорили, что все таки чорт по ночам прилетал туда, и это соединенье — чортаи столь грозной для него дощечки — внушало особенно жуткие мысли. А Провал былдальше, за ригой, за гумном, за обвалившимся овином, за просяным полем. Этобыла небольшая, но очень глубокая лощина, с обрывистыми скатами и знаменитым«провалом» на дне, которое заростало высочайшим бурьяном. Это было для менясамое глухое из всех глухих мест на свете. Какая благословенная пустынность!Казалось — сидел бы в этой лощине весь век, кого-то любя и кого-то жалея. Какойпрелестный и по виду и по имени цветок цвел в густой и высокой траве на еескатах, — малиновый Богородичный Цветок с коричневым липким стеблем! И какгорестно-нежно звенела в бурьяне своей коротенькой песенкой овсянка!Тю-тю-тю-тю-ю…