Жизнь Арсеньева - Иван Бунин Страница 3

Так постепенно миновало мое младенческое одиночество. Помню:однажды осенней ночью я почему-то проснулся и увидал легкий и таинственныйполусвет в комнате, а в большое незавешенное окно — бледную и грустную осеннююлуну, стоявшую высоко, высоко над пустым двором усадьбы, такую грустную иисполненную такой неземной прелести от своей грусти и своего одиночества, что имое сердце сжали какие-то несказанно-сладкие и горестные чувства, те самые какбудто, что испытывала и она, эта осенняя бледная луна. Но я уже знал, помнил,что я не один в мире, что я сплю в отцовском кабинете, — я заплакал, япозвал, разбудил отца… Постепенно входили в мою жизнь и делались ее неотделимойчастью люди.

Я уже заметил, что на свете, помимо лета, есть еще осень,зима, весна, когда из дому можно выходить только изредка. Однако я сперва незапоминал их, — в детской душе остается больше всего яркое,солнечное, — и поэтому мне теперь вспоминается, кроме этой осенней ночи,всего две-три темных картины, да и то потому, что были они не обычны: какой-тозимний вечер с ужасным и очаровательным снежным ураганом за стенами, —ужасным потому, что все говорили, что это всегда так бывает «на СорокМучеников», очаровательным же по той причине, что, чем ужаснее бился ветер встены, тем приятнее было чувствовать себя за их защитой, в тепле, в уюте; потомкакое-то зимнее утро, когда случилось нечто действительно замечательное:проснувшись, мы увидали странный сумрак в доме, увидали, что со двора застит что-тобелесое и невероятно громадное, поднявшееся выше дома, — и поняли, что этоснега, которыми занесло нас за ночь и от которых работники откапывали нас потомвесь день; и наконец какой-то мрачный апрельский день, когда среди нашего дворавнезапно появился человек в одном сюртучке, весь развевающийся и перекошенныйот студеного ветра, который гнал его, несчастного, кривоногого, как-то жалкоприхватившего одной рукой картуз на голове, а другой неловко зажавшего на грудиэтот сюртучек… В общем же, повторяю, раннее детство представляется мне тольколетними днями, радость которых я почти неизменно делил сперва с Олей, а потом смужицкими ребятишками из Выселок, деревушки в несколько дворов, находившейся заПровалом, в версте от нас.

Бедная была эта радость, столь же бедная, как и та, чтоиспытывал я от ваксы, от плеточки. (Все человеческие радости бедны, есть в наскто-то, кто внушает нам порой горькую жалость к самим себе). Где я родился,рос, что видел? Ни гор, ни рек, ни озер, ни лесов, — только кустарники в лощинах,кое-где перелески и лишь изредка подобие леса, какой-нибудь Заказ, Дубровка, ато все поля, поля, беспредельный океан хлебов. Это не юг, не степь, где пасутсяотары в десятки тысяч голов, где по часу едешь по селу, по станице, дивясь ихбелизне, чистоте, многолюдству, богатству. Это только Подстепье, где поляволнисты, где все буераки да косогоры, неглубокие луга, чаще всего каменистые,где деревушки и лапотные обитатели их кажутся забытыми Богом, — так онинеприхотливы, первобытно-просты, родственны своим лозинам и соломе. И вот ярасту, познаю мир и жизнь в этом глухом и все же прекрасном краю, в долгиелетние дни его, и вижу: жаркий полдень, белые облака плывут в синем небе, дуетветер, то теплый, то совсем горячий, несущий солнечный жар и ароматы нагретыххлебов и трав, а там, в поле, за нашими старыми хлебными амбарами, — онитак стары, что толстые соломенные крыши их серы и плотны на вид, как камень, абревенчатые стены стали сизыми, — там зной, блеск, роскошь света, там,отливая тусклым серебром, без конца бегут по косогорам волны неоглядногоржаного моря. Они лоснятся, переливаются, сами радуясь своей густоте, буйности,и бегут, бегут по ним тени облаков…

Потом оказалось, что среди нашего двора, густо заросшегокудрявой муравой, есть какое-то древнее каменное корыто, под которым можнопрятаться друг от друга, разувшись и бегая белыми босыми ножками (которыенравятся даже самому себе своей белизной) по этой зеленой кудрявой мураве,сверху от солнца горячей, а ниже прохладной. А под амбарами оказались кустыбелены, которой мы с Олей однажды наелись так, что нас отпаивали парныммолоком: уж очень дивно звенела у нас голова, а в душе и теле было не толькожеланье, но и чувство полной возможности подняться на воздух и полететь кудаугодно… Под амбарами же нашли мы и многочисленные гнезда крупныхбархатно-черных с золотом шмелей, присутствие которых под землей мы угадывалипо глухому, яростно-грозному жужжанию. А сколько мы открыли съедобных кореньев,сколько всяких сладких стеблей и зерен на огороде, вокруг риги, на гумне, залюдской избой, к задней стене которой вплотную подступали хлеба и травы!