Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев Страница 55

Когда вошёл этот мужик, Сара как раз рассказывала, что разбойник Тур, который в последнее время немало пролил по лесам и дорогам шведской крови, который и русским изрядно зады потрепал, теперь обратил свой взор на добрых людей, на народ Израилев, много хорошего сделавший для литвинов и Литвы. Некого стало сему Туру по лесам гонять, вот он и занялся грабежом. А у кого ныне можно взять? Только у детей авраамовых.

Качал головой Иосия. Он и сам думал каждый день о том же. Боялся, что явится Тур и отнимет всё... накопленное многими годами трудов, годами недосыпов, ухищрений, уловок, вложений... и первую кубышку, заветную, счастливую, согревшую когда-то его юное ещё сердце, заставит отдать, и вторую найдёт кубышку, наполненную от опытности, и про третью, наполненную от мудрости, выпытает, и четвёртую, забитую под завязку деньжатами от различных промыслов... Осторожно оглядывался Иосия на жену: не подслушала бы его мыслей.

А Сара между тем говорила, что к Лейбе недавно нагрянули «гости» из леса. Всю душу из старика вытрясли. Всё отняли. А Исаака едва не убили. А Моисея — так и хотели убить, собирались на воротах повесить. Но он всё отдал, а сам с семейством по миру пошёл:

— Давно ли ты, Иосия, видел Моисея?..

Когда мужик этот вошёл, Сара как раз жаловалась мужу, что ночей не спит, боится разбойника Тура; то он видится ей стоящим во дворе, во тьме едва угадываются его очертания, недвижно так стоит и будто на окно смотрит; а то он ей видится стоящим прямо в комнате у окна, грозным призраком у постели Сары, и опять же недвижно он стоит, словно статуя, или будто он в углу сидит и смотрит на неё — красноватыми углями глядят из-под шлема его глаза, пышут дьявольским жаром. Очень страшно бывает ночами. А особенно страшно, когда начинают петь петухи...

Иосия понимающе кивнул. Он уже и сам слышал, что в корчмах, намеченных разбойниками на разор, прежде появляется мужик, поющий петухом... а уж за ним и сам Тур входит. И начинается... начинается сущий кошмар для доброго человека. Куражатся так разбойники, что ли? Или дают знать посетителям корчмы, чтобы убирались подобру-поздорову, если голова их, что ещё на плечах, дорога?.. Ещё слышал Иосия, как в народе говорили, что не только корчмы разорял Тур, но и иные поместья, и зажиточных хозяев грабил, по миру пускал, какие будто сживали со свету бедноту, обманывали, тянули из слабых соки. Баяли мужики байки: дескать, Тур вслед за петухом является — как Иисус за предтечей явился. А с Туром — и вся его дружина тут как тут. И в том месте, где петух пропел, хозяев-упырей знатно грабили и народ гулял. А мужика этого, поющего петухом, будто так и зовут — Певень; и как бы не последний он человек в дружине — умный, ловкий, насмешливый, преданный: за господином своим Туром — он без раздумья пойдёт в огонь и в воду...

Хотел Иосия молвить Саре, чтоб закрыла рот и не накликала беду, да не успел. Как раз, услышал, громко хлопнула наружная дверь — так хлопнула, будто потянула её за собой весьма уверенная и крепкая рука. Мужики, что к Иосии ходят за чарочкой скоротать вечерок да проиграться в кости, так не хлопают; они приходят в корчму скорее просителями, чем людьми с увесистым достоинством на поясе, то есть — с кошелём; мужики двери его кланяются, ибо для них за этой дверью — вертоград вожделенный; а пьянчужки последние готовы эту дверь, как икону, лобызать. Проезжие господа вообще к двери закрытой не подходят; слуги их ещё со двора благим матом кричат, чтоб «скорее встречал жидовин», чтобы с водкой и лучком на улицу поспешал, «не то халупу его с землёй сровняют».

Громко хлопнула под уверенной рукой наружная дверь, с заливистым и каким-то зловещим скрипом открылась дверь из сенцов. Обернулись на скрип Иосия и Сара. Да и посетители, что были в этот поздний час в корчме, вдруг попритихли.

Вошёл мужик. Вроде не из здешних. Высокий и плечистый, осанистый, в овчинной шубейке поверх армячка, в крепких шведских сапогах с пряжками, в круглой меховой, видавшей виды шапке. Стал посреди корчмы. Затрепетали огоньки свечей. Все, кто был в корчме, смотрели на него вопросительно. А Сара с Иосией, почуяв нутром неладное, побледнели. Иосия покосился куда-то в угол, на потолок у оконца, будто спрятано у него там что-то было, и он хотел убедиться — надёжно ли, как прежде ли; облизнул пересохшие губы; Сара же покосилась на детишек, на милых сердцу мал мала, будто в сомнении — не шугнуть ли их, не показать ли им строго глазами под печку. Иосия дрожащей нервно рукой задвинул ящичек под прилавок — ящичек, в котором хранил зелёную пьяную мужицкую медь. Стукнул ящичек, звякнула медь.

Мужик скинул на пол шубейку и шапку; все увидели, что волосы у него выстрижены по бокам и оставлен «гребешок», а в ухе сверкнуло кольцо — медная серьга.

Тут рассмеялся он:

— Что не встречаете господина?..

И пропел мужик петухом — задорно и немного зло; при этом лицо поднял к потолку и осоловело прикрыл глазки, и руки расставил, как крылья, и ещё похлопал себя ими по бокам.

— Это я пришёл к вам — кур доброгласный. Небось, слышали уже о петушке из орлиного племени?

Ещё сильнее побледнели Иосия с Сарой.

А мужик этот вошедший куражился; заулыбался, глядя Иосии в глаза:

— Что, ермолка, боишься? Вот сейчас серебришко из тебя трясти будем, а медь нам твоя не нужна.

Совсем растерялся Иосия, не знал, что делать. А Сара заслонила собою печь, под которой по знаку её уже спрятались все ребятишки. Самые любопытные и непослушные выглядывали из-за подола матери и из-под подола, глазели на странного весёлого мужика, который так смешно кукарекал, но от которого, однако, случился в корчме переполох.

Посетители, что сидели в это время за столами, почти все повставали и, от греха подальше, потянулись к выходу. Один захожий человек, разгулявшийся к этому часу, вошедший в самый хмель, удивился тому, что все поднялись, оставив его наедине с кружкой:

— А что такое, Панове? Вы куда?

— Уноси, браток, ноги!.. — бросили ему.

Бегство мужиков привело Иосию в совершенное уныние, ибо на них у него была последняя надежда: что, благодарные за каждодневную выпивку, защитят, а если не защитят, то хотя бы вступятся, замолвят доброе словечко, не дадут его с семейством на браме повесить — ведь не драл же он с них три шкуры, как другие корчмари-иудеи драли, не обкрадывал, как другие обкрадывали, и ведь в долг им денежку давал, и в долг наливал, и в долг кусок хлеба уступал, и вершков больших за долгами не требовал — не выше закона чтоб, по-божески... А они к нему в тяжкий час — задом. Вот она — людская благодарность.

Словно ветром, вынесло мужиков наружу. Шум какой-то послышался со двора. Навострил Иосия ушки — топот множества копыт, голоса молодецкие, грозные окрики, звяканье сбруи.

«Явились по душу мою! Накликала Сара беду своим помелом-языком! Чтоб ей!..»

А потом шум стих... Бедный корчмарь от страха к полу прирос. Случись пожар — с места не сойдёт. И тело оставили силы, так как сердце оборвалось, упало у Иосии — очень низко упало, прямо куда-то в потроха, где его без всемудрого лекаря не сыскать; помертвевшими глазами смотрел он на вход, на лестницу.