Иван Бунин - Михаил Рощин Страница 34

Разумеется, времена меняются, в литературе, как и повсюду, бывают периоды смены эстетических критериев; подвержена литература и моде, подобно архитектуре, одежде, мебели.

Я привел здесь классические отрывки, чтобы подчеркнуть, сколь зорче, стереоскопичнее, ново-современнее взгляд Бунина, выбор и отбор деталей, сколь ярче эти его: «вошла и обняла его, вся холодная и нежно-душистая, в беличьей шапочке, во всей свежести своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегося личика и ярких зеленых глаз», или портрет Ли, словно оконтуренный вонзенными вокруг фигуры ножами: «тонкая, длинная, в прямой черно-маслянистой каракулевой шубке и черном бархатном большом берете…» («Генрих»).

Более всего связывали Бунина с Чеховым, — иные прямо говорили о подражании. Некий резон, конечно, был: Бунин, любя Чехова, впиваясь в каждую его новую вещь, имея содружественный и взаимно-близкий с ним взгляд на вещи, человека, общество, работая рядом в одно и то же время, насыщенное множеством проблем, которые они брали и разрабатывали весьма похоже, — конечно, не мог не испытывать влияния Антона Павловича.

Вместе с тем довольно легко показать и доказать, как по-разному писали оба даже на очень близкую, почти как в школе дают сочинения, одну, кажется, тему.

Еще прошу читателя укрепиться терпением: мы возьмем знаменитую, прославленную чеховскую «Степь» и сравним ее с маленьким рассказом Бунина «Далекое».

«Степь». «Из М. уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, ошарпанная бричка, одна из тех допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и небогатые священники».

В бричке, если помните, ехали купец Иван Иваныч Кузьмичов, настоятель местной церкви старичок Христофор Сирийский, кучер Дениска и «мальчик лет девяти, с темным от загара и мокрым от слез лицом. Это был Егорушка, племянник Кузьмичова. С разрешения дяди и благословения о. Христофора он ехал куда-то поступать в гимназию…». Мальчик не понимает, куда и зачем едет, грустит и мучается от жары и однообразия дороги. Бричка движется медленно, но еще тише движется автор, избрав бедного Егорушку передатчиком своих неторопливых наблюдений и ощущений от невеселой и неспешной поездки. Бричка долго покидает город, и Чехов в столь же замедленном ритме описывает отнюдь не обязательные вещи: острог с часовыми, старое кладбище, окраинные кузницы, кирпичный завод. Лениво переговариваются между собой Кузьмичов и о. Христофор, ведя весьма скучную беседу насчет «ученье — свет, неученье — тьма». Едут и едут. «Между тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в лиловой дали… Солнце уже выглянуло сзади из-за города и тихо, без хлопот принялось за свою работу».

Начинается и продолжается подробное описание летней степи: то умытой росой и ожившей от влаги, то опять томящейся от жары. «Как душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка видит все одно и то же — небо, равнину, холмы… Музыка в траве притихла. Старички улетели, куропаток не видно. Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи: все они похожи друг на друга и делают степь еще более однообразной. Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью, и непонятно, зачем он летает и что ему нужно. А вдали машет крыльями мельница…»

В наивном глубокомыслии здесь якобы все еще слышится голос (уровень) Егорушки. Но — несомненно, что уже сам автор выступил вперед, это его голос и его резюме об увиденном.

В чеховских рассказах вообще мало бывает событий, историй. Чехов не любит фабулы: довольно самого потока жизни, а выводы читателю предлагается делать самому.

Бунин в этом отношении пошел еще дальше Чехова: его рассказы почти бессюжетны и держатся, опять же, как стихи, на атмосфере, на слове, на игре словом. И на предельной, еще большей, чем у Чехова, краткости, сжатости.

Вот «Далекое». «Иле девять лет. На нем гимназический картуз, шелковая коричневая косоворотка, кожаные сапожки с сафьяновым ободком на голенищах. Он сидит сзади отца на беговых дрожках, дрожки шибко катятся большой дорогой, вокруг — поле, жаркое, летнее утро…»

Событий в «Степи» всего несколько: навстречу едет воз со снопами. «На самом верху лежит девка. Сонная, изморенная зноем… Дениска зазевался на нее, гнедые протягивают морды к снопам, бричка, взвизгнув, целуется с возом, и колючие колосья, как веником, проезжают по цилиндру о. Христофора. — На людей едешь, пухлая! — кричит Дениска. — Ишь, рожу-то раскорячило, словно шмель укусил!»

Потом встречаются: картинка жатвы, отара овец со злыми собаками и двумя чабанами. Далее — отдых у ручейка, передышка и кормление лошадей. Чехов постепенен и однообразен, как сама степь, ему важны атмосфера, подробности этого долгого дня пути, неторопливость и как бы необязательность любых незначащих действий и разговоров. Сама степь — ее бесконечность и приволье — героиня рассказа. «А вот на холме показался одинокий тополь: кто его посадил и зачем он здесь — Бог его знает. От его стройной фигуры и зеленой одежды трудно оторвать глаза. Счастлив ли этот красавец? Летом зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи, когда видишь только тьму и не слышишь ничего, кроме беспутного, сердито воющего ветра, а главное — всю жизнь один, один…»

Даже удивителен такой неожиданный наивный лиризм, и уж Егорушка здесь ни при чем. Чеховское мироощущение и чеховский нерв другие, все-таки более спокойные, чем у Бунина, перешагнувшего уже в иное, — хоть и на коротком отрезке, — время. У Бунина: «Ах, эти проселки! Весело ехать по глубоким колеям, заросшим муравой, повиликой, какими-то белыми и желтыми цветами на длинных стеблях. Ничего не видно ни впереди, ни по сторонам — только бесконечный, суживающийся вдали пролет меж стенами колосистой гущи да небо, а высоко на небе — жаркое солнце. Синие васильки, лиловый кукольник, желтая сурепка цветут во ржи… И опять заиграли спицы, закружились перед глазами пестрые венки навертевшихся на втулки цветов, запрыгали дрожки по выбоинам…»

Чехов признавался, что истратил на «Степь» много сил, писал трудно. «К несчастью, от непривычки писать длинно, от страха написать лишнее я впадаю в крайность: каждая страница выходит компактной, как маленький рассказ, картины громоздятся, теснятся и, заслоняя друг друга, губят общее впечатление… В результате получается… конспект, сухой перечень впечатлений…»

Вот как даже Антон Павлович, пиша, учится писать, проверяет себя. Он невольно сбивается на беллетристику, перемежает свои пейзажи введением в них человеческих фигур, чтобы не дать заскучать читателю. Отсюда является довольно случайный двор еврея Моисея Моисеича, с его семьей, братом Соломоном, — есть нечто неприятно-брезгливое в обрисовке этих фигур, почти карикатурное. Столь же принужденно явление красавицы-помещицы Драницкой; вяло плетется сеть вокруг неуловимого, неведомого Варламова, за которым торопится Кузьмичов. Чехов хочет показать нам людей степи, как-то живущих в ней, вроде сусликов и кузнечиков, — так Егорушку передают в обоз возчикам шерсти, далее он едет с ними, и автор опять стремится развлечь читателя по-ночному смутными, странными фигурами, мало обязательными в повести.