На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова Страница 15

Бебка действительно страстно любила лошадей и прекрасно их знала. На уроках она рисовала толстым синим карандашом (единственным, который у нее был, но и это тогда у нас считалось огромным богатством) синие лошадиные морды и ноги. И надо сказать, рисовала очень хорошо.

Грациозные лошадиные головки с умными глазами и настороженными ушами были как живые. Лошадиные головы, ноги, хвосты украшали все поля ее ученических тетрадок и книг, а заодно и моих. Это заставляло меня еще больше преклоняться перед Бебкой. У нее были настоящий талант и страсть к лошадям. Она хвасталась, что может усидеть на любой, самой бешеной, лошади. Я не желала оставаться в дураках и хвасталась, что тоже могу, хотя и не очень была в этом уверена.

Щербатовы до ареста всей семьей, кроме отца, жили в Смоленске на Казанской горе, в доме с большим садом, к тому времени почти съеденным козами, своими и чужими. Бабушка ухаживала за больной княгиней, которую не положено было тревожить, и Бебка видела мать, только когда ее впускали на минуту, чтобы на ночь поцеловать ей руку. Что делали старшие сестры Бебки, я не знаю, а единственный брат Дмитрий, на два года старше Бебки, не делал ровно ничего и изводил ее и меня, как только мог. Он забрасывал нас репейниками, больно дергал за косы или с диким воем выскакивал из-за кустов. Мы старались не попадаться ему на глаза и держались от щербатовского сада подальше. Жаловаться на него было бесполезно: он был единственным мальчиком в семье, любимцем и баловнем бабушки, женщины суровой и непреклонной, на которой лежало все воспитание детей.

В те годы — 18-й и 19-й — в Смоленске все, кто только мог, заводили коз. Это были удобные животные, их не приходилось кормить, они сами кормились в садах, заборы которых давно были разобраны и спалены в буржуйках. Зимой объедали декреты Советской власти, расклеенные на тумбах. Декреты были напечатаны на толстой желтой бумаге и пришлись козам по вкусу. Изредка их ловили, но большей частью не обращали на них никакого внимания. Было не до садов и не до декретов. Козы давали молоко и спасали маленьких детей от голодной смерти.

Мы тоже спохватились, что коза нам необходима, тем более что у тети Юли должен был родиться ребеночек. За шелковый бабушкин кринолин мы выменяли Катюшку. Это была небольшая безрогая козочка, больше похожая на козленка. Но баба, ее хозяйка, божилась, что Катька «обгулялась» и к осени непременно окотится. В конце концов она таки окотилась, и это было очень кстати, потому что у тети как раз родилась дочь Олечка, и те два стакана козьего молока, что давала Катюшка, ей хватало для жизни. Новорожденная Олечка весила четыре с половиной фунта, и, когда ее принесли домой, она была чуть больше месячного котенка. У тети, конечно, никакого молока не было, и выкормила Олечку наша Катька.

У Бебки было целых две козы — Бебека и Мемека. Обе старые, с большими животами и с огромными страшными рогами. С козами справлялась только Бебка — ее они слушались и только ей давались доиться. Сначала они набрасывались на мою беззащитную безрогую Катюшку, но потом привыкли, и мы мирно бродили по оврагам все впятером. Мы с Бебкой залезали на плакучие ивы и оттуда бросали козам длинные зеленые ветки.

Вообще, летом коз ничем не кормили. Целыми днями они слонялись по городу, добывая себе пропитание где подвернется, объедали кусты сирени, обгладывали молоденькие яблоньки, сдирали афиши с будок и пощипывали кое-где пробивавшуюся травку. На зиму им заготавливали и сушили веники из березовых и осиновых веток, которые им не очень нравились, но позволяли не подохнуть с голоду.

Где-то под Смоленском был завод, на котором делали подсолнечное масло. Часто на улицах города мы видели обозы деревенских дровней, нагруженных плитками подсолнечного жмыха. Мы с Бебкой выпрашивали кусочки для наших коз, которые с удовольствием их поедали. Впрочем, и сами мы с неменьшим удовольствием жевали этот жмых! Иногда нам удавалось выпросить кусочек, а иногда мужичок замахивался кнутом, и тогда мы решались на «экспроприацию»: попросту хватали по плитке жмыха и бросались в разные стороны.

Возница орал: «Стойте, волки вас заешь!» — и бросался за нами. Но сразу за двоими не угнаться, и он бежал за одной из нас. Та бросала свою плитку, но зато другая в это время оказывалась уже за пределами досягаемости! И таким образом тоже мы добывали нашим козам корм.

Впрочем, иногда нас привлекали не только отчаянные приключения. Сближала нас с Бебкой и настоящая любовь к природе и просто к бродяжничеству. Иногда без всякой практической цели мы уходили за город, бродили по заснеженным зимним дорогам и были совершенно счастливы.

Однажды мы чуть-чуть не замерзли, уйдя под вечер далеко за город и надеясь, что нас пустят переночевать в какой-нибудь деревне. С собой мы взяли горсточку соли — по тем временам вполне приличную плату за ночлег. Но до ближайшей деревни добрались только в темноте, и крестьяне побоялись впустить нас. Напрасно мы стучались в двери всех хат. Прошли всю деревню, но никто не отпер, и мы пошли дальше, провожаемые дружным неистовым лаем деревенских собак. Наступила ночь — звездная, морозная, снег скрипел под валенками (было больше 20 градусов мороза, как мы узнали потом). Но идти было тепло — даже жарко, только мы очень устали, и глаза совершенно слипались. Мы совсем было решили заночевать в поле, закопавшись в снегу. Пожалуй, живыми нас вряд ли бы после этого откопали! Но тут, на наше счастье, нас нагнал мужичок на дровнях, подвез до своей деревни и пустил к себе переночевать. Как убитые заснули мы на теплой печи, рядом с хозяйскими ребятишками. А утром хозяева в обмен на нашу соль дали нам еще по большой ароматной ржаной лепешке необыкновенной вкусноты!

…Никогда не забуду этого великолепного зимнего утра, бледно-голубого прозрачного неба, сверкающего разноцветными искрами снега, белых берез и синих теней от них… И белых столбиков дыма, поднимающихся из каждой трубы… И аромата наших теплых ржаных лепешек, который мы вдыхали с наслаждением и вожделением, — мы их не трогали, чтобы съесть потом, по дороге домой…

Были у нас с Бебкой и другие, более серьезные интересы «философского» характера. Моя семья не была атеистической, но и религиозной ее тоже никто бы не назвал. Мама считала себя «верующей», как она сама говорила, в память своей матери и в церковь ходила только по большим праздникам, и то к службам, в которых было красивое пение.

Даже я помню «архангельский глас» во время чтения 12 Евангелий в четверг на Страстной неделе, после которого мама считала, что можно уходить домой, так как больше «ничего интересного не будет».

Но с Бебкой все обстояло по-другому. Ее воспитали в строгом почитании церковных обрядов, заставляли говеть и исповедоваться, часами простаивать на длиннейших и скучнейших службах. Первое, что она оценила, оставшись на свободе, — это то, что теперь можно было ко всем чертям послать все службы и молитвы на ночь, которые бабушка заставляла ее читать, стоя на коленях по полчаса. Так, по крайней мере, ей казалось.

Теперь можно было жить в свое удовольствие, а потом не потеть и не каяться на исповеди, так как на исповеди Бебка не считала возможным соврать. Однако, как ни приятна была такая «духовная свобода», свалившаяся на Бебку после того, как она лишилась опеки своих родных и главным образом бабушки, которая ее усиленно воспитывала, все же совесть немного мучила и беспокоила ее. Поэтому немудрено, что «философско-религиозные» вопросы занимали ее и заодно стали занимать и меня.