На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова Страница 14

Ах, вот оно что! Да, да, конечно же, была!

Это Бебка Щербатова, еще когда мы жили в Смоленске, в самом начале революции. Конечно!

— Но, позвольте, ведь ей, как и мне, было 12 лет! Какое же это может иметь отношение? А ее родных я вообще никогда не знала, они были расстреляны тогда же, в 1919-м, кажется, году…

Я осекаюсь… Я пытаюсь рассказать, что мы с Бебкой учились в одной школе, в одном классе… Действительно, дружили. Но родители? Я никогда не бывала у них в доме, какая же «близость»? Потом мы с мамой уехали в деревню, а Бебка — в Петроград, там оказался кто-то из ее родственников. На этом и кончилась моя детская дружба с Беби Щербатовой.

— Когда вы получили от нее последнее письмо? — этот вопрос следовательница задает, глядя на меня в упор, уверенно и обвиняюще.

— Я никогда и первого не получала!

— Врете! — как пощечина, веско, резко и неожиданно звучит ответ.

Я каменею. Так со мной не говорил никто и никогда в жизни. Что я могу возразить? Как могу доказать, что это — чистая правда? Что я никогда ни одного письма от Бебки не получала?

— Кто вам передавал привет он нее?

— Никто никогда не передавал, — отвечаю я, но сама слышу, как испуганно дрожит мой неуверенный голос.

— Врете!

Следовательница звонит. Тотчас входит конвоир.

— Уведите, — кивает она на меня. А мне вслед несется: — Подумайте, Федорова, крепко подумайте. Пока у вас еще есть время!

О, его у меня было более чем достаточно! Даже книги, мои добрые друзья, изменили мне. Я читала страницу, две, десять — и тут только спохватывалась, что ничего не понимаю, не знаю, о чем я читаю. Мысли мои мечутся, уносят меня за тридевять земель, в далекие дни моего детства.

…В 1917 году, в самый канун революции, мы с мамой переехали из Херсона в Смоленск, где жили мамины сестры. В холодный, голодный, промерзший Смоленск. Город, в котором были разобраны все заборы и обнажены сады и палисадники с голыми деревьями, обглоданными козами.

С Веселухи — башни Смоленского кремля — бухает пушка, посылая снаряды куда-то на другой конец города. На стенах Авраамиевского монастыря установлен пулемет, который непрерывно строчит. Стекла в нашем доме полопались — дом стоит как раз под самой Веселухой, и нас, детей, загнали в чуланчик без окон — каморку, но нам все интересно, и мы стараемся что-то увидеть через приоткрытую дверь…

Мы с мамой приехали в Смоленск к ее сестре, к моей тете Юле как раз в тот день, когда там начался «переворот», как тогда говорили. На второй год революции, после того как советская власть в Смоленске установилась окончательно и жизнь стала входить в свои новые формы, вместо гимназий начали открываться советские школы первой и второй ступени.

Мне вот-вот должно было исполниться 12, и я попала в первый класс второй ступени. Рядом со мной села девчонка в таком же рыжем башлычке, как и мой. Ее смешно звали Бебкой. Башлыки мы не развязывали и шуб не снимали, потому что школа была нетоплена, чернила в чернильнице замерзали. Конечно, Беби не было ее настоящим именем. Девочку так звали потому, что она была младшей в семье известных смоленских помещиков князей Щербатовых, где все было англизировано.

Уроков почти не проводилось, и ученики большую часть времени были предоставлены самим себе. Вскоре мы с Беби очень подружились. Была она немного старше меня, но гораздо энергичнее и предприимчивее, отчаянная на всякие выдумки и довольно взбалмошная. В то время взрослым было не до детей. Те, кто постарше, увлекались революционными идеями, а младшие были настоящими беспризорниками и не признавали никаких авторитетов. Занятия шли через пень-колоду. Не было дров, не хватало чернил, почти не осталось учителей — многие из них не хотели сотрудничать с большевиками.

Старшие учащиеся заседали в «учкомах», младшие гоняли по улицам. Мы с Бебкой тоже были предоставлены самим себе. Моя мама с утра до вечера работала в школе, потом еще в каком-то детском клубе, где дети занимались кто чем хотел, играли во что-нибудь, а главное — получали горячую картофельную лепешку-дранку, зажаренную на постном масле, — паек члена клуба.

Бебкиных родных — мать, бабушку, сестер, брата, который был немного старше самой Бебки (отец давно с ними не жил, и Беби его не помнила) — вскоре после нашего знакомства арестовали. Младшей из сестер было 16 лет. Говорили, она была очень красива, но я ее никогда не видела.

Беби приютила семья, давно знакомая со Щербатовыми, и та на положении «гостьи» пользоваласъ неограниченной и бесконтрольной свободой. Нельзя похвастать, что нашу свободу мы использовали слишком достойным образом. Правда, значительная часть дня уходила на добычу пропитания. Утро начиналось с очереди за чайной ложечкой сахарного песка. Ее высыпали на протянутую бумажку или просто в подставленную ладошку. Если ты хотел получитъ вторую ложку, можно было снова встатъ в очередь. Она продвигаласъ довольно быстро, ведь нигде ничего не отмечалосъ, не было никаких карточек или талонов. Не надо было считатъ деньги — все выдавалось бесплатно. Но все же, как ни быстро продвигалась очередь, растянувшаяся квартала на два-три, это занимало порядочно времени.

Затем следовала очередь за хлебом (200 граммов), которого иногда приходилось ждать часами, чтобы не прозевать. Потом — очередь за супом с головками вобл и намеком на пшено. Суп, вызывавший негодование скептиков и остроты веселых оптимистов: в самом деле, почему головы?! Куда же девалось все остальное? Или нынче вывели особый сорт головохвостых вобл?!

Надо сказать, что оптимистов было значительно больше, чем скептиков. В основном люди переносили невзгоды эпохи военного коммунизма легко и весело — это был общий подъем, взлет радостной надежды. А нам, ребятам, все казалось занятным и интересным, да и свободного времени оставалось сколько угодно, ведь не надо было учить уроки и готовиться к экзаменам. Это время мы с Бебкой использовали для всевозможных развлечений по нашему собственному усмотрению и вкусу. Любимым трюком было прицепиться сзади к крестьянскому возу, вскочив на полозья на всем ходу.

— Подвези, дяденька!

Иной «дяденька» угощал кнутом, иной, добродушно поругивал: «Ну, куда лезете, непутевые?», но с полозьев не прогонял. Не брезговали мы и прокатиться на трамвайной «колбасе», когда начали ходить трамваи. Самым же увлекательным, хотя и опасным, занятием было отвязать пару оседланных лошадей, привязанных у военного штаба или еще какого-нибудь учреждения, и, благополучно улизнув на них, дернуть за город, промчаться галопом по шоссе, вцепившисъ в лошадиную гриву, чтобы не слететь.

Стремена, до которых не доставали ноги, хлопали по бокам лошади, а душа замирала от страха и наслаждения! Впереди неслась Бебка, которая не боялась ничего на свете и меньше всего — сломать себе шею, а за нею я, готовая скорее умереть, чем показать, что мне страшно… Трусость была самым позорным и презираемым чувством. Если нам удавалось усидеть на лошадях, мы приводили их обратно и попросту оставляли там, где взяли, не привязывая, чтобы не попасться.