Ледобой - Азамат Козаев Страница 11

Как добрался до корчмы, и сам не помнил. К себе в каморку поднялся, а дальше – туман.

– …А ты не гляди, что худ! В нем костей на целый пуд.

Безрод открыл глаза. Стоят Брань и давешний ворожец, глядят внимательно. Стюжень поднес руку ко лбу, и такое блаженство затопило гудящую голову, будто уже помер, от земных болей освободился. Вдохнуть не успел, как обратно в сон провалился, только сон чистый и легкий, без мути в груди и шума в голове…

Долго проспал или нет, сам не знал. Открыл глаза, а Стюжень еще тут. Один. Брань, видать, службу дальше понес. Привел ворожца, ус покрутил и ушел.

– Я в гости не звал.

– Ну, до чего хозяин грозен! И суров, и сердит, аж бровями шевелит! Лучше?

– Лучше, – буркнул Сивый и попробовал встать.

Старик не мешал.

– Ты ведь Волочков человек?

– Был. Чего надо?

Безрод встал ни легко, ни тяжело.

– Князь к себе зовет.

– Своих пусть зовет. Не пойду.

– Боишься?

– Ага, языка своего боюсь. Бед не натворил бы.

– Отвада хочет узнать про то, что на чернолесской заставе приключилось. Почему выжил только ты, почему не открылся, почему шастаешь без пояса. – Старик сел на бочку. – Что нынче на пристани случилось?

Нынче? Так день еще не кончился?

– Нельзя мне в терем. Князь больно сердит. Невзлюбил меня почему-то. Нет, не пойду.

– А тот парень белобрысый, которого ты притащил, на поправку пошел. Гремляш зовут. Ты ему навроде отца теперь. Зайди, проведай.

Чудно! Был один, словно дуб в чистом поле, теперь что ни день сынок находится! Полуночный купец Люндаллен, теперь вот Гремляш.

– Ты еще корчмаря Еську мне в сыновья сосватай. Нет, не пойду в терем. Больно сердит князь.

– Да уж. Зол Отвада. Отпираться не стану.

– А чего сердится?

– Полуночники обложили. Война будет. Сам знаешь.

– И тут я со своим языком. Кровопийцей обозвал. – Безрод нахмурился.

– Не сердись, просто тревожно мне.

– С чего бы?

– Чую перемены страшные. С князем что-то дурное делается. Не тот стал, как вернулся из чужедальних краев. Переменился, будто кем иным перекинулся. Зол стал сверх разумного. Никогда раньше к ворожбе не был склонен, а последнее время чует ровно волк – овцу.

– А дружинные что же? Не замечают?

– Так разве углядишь, если любишь? Дружинным разреши – по земле ступить не дадут, на щите носить станут.

– Ты-то заметил.

– Я старый. Мне Отвада будто сын. Люблю, люблю, а и в душу гляжу.

Стюжень ждал вопроса, но Безрод молчал, как воды в рот набрал. Ворожец не дождался и начал сам.

– Весь город князя любит, потому и не видит. И даже если увидят люди, многое простят. Ты другое дело. Тебе любовь глаза не застит, приглядись к Отваде. Сынок, приглядись, очень тебя прошу.

Безрод нахмурился пуще прежнего.

– Уйду. Через день-два уйду. Некогда мне на князе прыщи выискивать.

Стюжень тяжело поднялся с бочки, прошел к выходу, в дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, лохматый, седогривый.

– Ты один волком зыркаешь на князя, тебе одному умильная слеза взор не туманит. Приглядись. Знаю, свидитесь еще.

Сивый угрюмо проводил старика взглядом. Каждому своя дорога, ему в Торжище Великое, князю – тут оставаться. Все, хватит! Где-то ждет счастье, дождаться не может…

Безрод спустился во двор, присел у поленницы и сидел до первых звезд на чистом небе. Корчемные выпивохи уже разошлись, постояльцы разбрелись подушки давить. Девка с кухни прибежала, повечерять принесла.

– Молочко только-толькошнее. Сама доила.

Корова у Еськи однорогая, бодливая, смекалистая. От такой молочка попей, разумнее многих двуногих станешь.

– Кхе-кхе, здоров ли, Безродушка?

Сивый оглянулся. Вы только гляньте! Старый знакомец в гости пожаловал! Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена, улыбка хитрющая. Добрый старик, беззащитный.

– Никак питье принес. – Безрод кивнул на оттопыренное пузо гостя. – Ты кто ж будешь, добрая душа? Видимся часто, да вот беда – не знакомы.

– Да Тычок, несчитанных годов мужичок.

– Скажите, пожалуйста!

– Ага! – Тычок смешно тряхнул кудлатой головой. – Айда?

И заговорщицки кивнул на самый верх корчмы, где располагалась каморка Безрода.

Сивый усмехнулся, поднялся с колоды, отнес пустую миску на кухню, и вдвоем со стариком они поднялись в каморку под крышей.

– Иди, иди, – прошипел Еська, невидимый в тени поленницы. – Лети, ясный сокол, крылья не обломай.

Заморское вино Тычок просто-напросто стащил. Купец на пристани зазевался, а юркий старик тут как тут. Будто из-под земли вырос. Еще вчера приходил, но никто ему, разумеется, не открыл. Стучал, стучал, да все без толку. А еще пахло из каморки кровью и болью. С тем и вернулся восвояси.

– А что, и боль пахнет? – Безрод закусывал вино сухой хлебной коркой.

– Еще как! – Егозливый старик истово закачал головой. – Как зачнут коровку забивать, меня аж мутит. Так болью пахнет, что еле ноги уношу. Будет сеча неподалеку – и вовсе протяну.

– Поди, все в городе знаешь?

– Нос человеку для того и даден, чтобы совать его куда ни попадя. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.

– А ты?

– А я спрашиваю, однажды – это когда? Вчера – знаю, сегодня – знаю, завтра – и то знаю, а однажды – это когда?

Безрод усмехнулся.

– Небось, ни один выезд не пропустил?

– Выезд княжьей дружины – это святое! Куда ж без меня? Меня князь в лицо знает! Вот летом ехал из чужедальних земель, проезжал мимо, улыбнулся, рублик бросил.

– Пропил на радостях?

– Чего ж радоваться? Улыбается князь, а боль такую везет, что я чуть оземь не грянулся. Потерять сына – хорошего мало. Как еще княжить сил остается.

– Сына?

– Ага. Полег в сече с урсбюннами. Отвада будто тень стал. Затворился в тереме, носа не кажет. А ведь раньше многих молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. А нынче душой ослаб. Подкосила его сыновняя гибель. Боюсь, как бы злой дух в душу не проник.

Безрод усмехнулся, призадумался. Может быть, и проник. Уже. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается, лишь пробьет в ней горе брешь. В эту брешь и выдувает злыми ветрами тепло счастья. Душа дичится, леденеет и под конец становится крепка, будто лед на реке. И так же холодна. Не каждый сам душу запахнет, поставит заслон холодным ветрам, отпугнет злого духа. А бывает и так, что бьется человек, всю жизнь дыры латает в собственной душе, да и устает. Просто отчаивается. Надсаживается. То-то лютует князь, душу в клочья рвет. Ждет полуночников, как избавления от земных горестей, жить больше не хочет. Для князя теперь самое милое дело – возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и отшлепай ладошкой! Даром ли та ладошка широка, словно заступ? Не стар князь, будет еще сын. А если сомневается – так запустить Дубиню в княжьи покои, к девкам под бочок! Как пить дать, половина дворни забрюхатела бы!