Ледобой - Азамат Козаев Страница 12

Разошлись далеко за полночь. Тычок радовался, будто дитя малолетнее. Мог и сам выпить заморское вино, да не стал. Дождался. Очень хотел поговорить со странным чужаком, что не вспылил на улице, оставил Еську-дурня жить. Сивый не отпустил хмельного старика одного восвояси, довел самолично. А перед самым домом неопределимых годов мужичок уткнулся Безроду в грудь, и что-то горячо тому стало и мокро. Сивый погладил старика по макушке, обнял. Уж так не хотелось Тычку домой идти! Долго не мог успокоиться, плакал, да так тихо, чтобы Жичиха не услышала. А та Жичиха не жена ему, и не дочь вовсе, а так, сбоку припека. Живет у нее как приживалка, за скотиной ходит.

– Помру скоро, – всхлипнул Тычок. – Чую.

– Рано собрался.

– Чую, – замотал головой старик. – А помру, никто не заметит. Только коровки. Помычат, помычат да и привыкнут.

– Погоди умирать. Зажми душу в кулаке, не отпускай. Ты мне нужен.

Старик с надеждой посмотрел сквозь слезы, и Безрод тут же отругал сам себя. Не много ли наобещал? А если не получится? Точно помрет старик от разбитого сердца.

– Иди, Тычок. Утро вечера мудренее.

Старик тихонько притворил за собой дверь и исчез в глубине избы, точно мышь, невидимый и неслышный. Страшнее бабы зверя нет… Но что страшный зверь для храброго сердца?

Безрод возвращался не спеша, глубоко вдыхая прохладный осенний воздух. Скоро грянет зима, а зиму Сивый любил. Душа заводила тоскливую заунывную песню, и обе – зима и душа – пели в один голос.

А из-за угла выплыли две тени и без всякого предупреждения занесли над одиноким путником ножи. Лезвия тускло блеснули в желтом свете луны, на мгновение замерли и пошли вниз. Лиходеи не кричали и глотки не драли. Не стращали и золота не требовали. Били молча. Сзади из темноты вышли еще двое. Сердцу и разу не ударить, как быть бы Сивому распущенным на ремни… только не так обернулось, как замышляли ночные душегубы.

Дурачье! Безрод не стал пятиться, сразу подался вперед, прямо под ножи. Тот, что стоял ближе, локтем налетел на подставленное плечо, а Сивый еще и наддал снизу вверх, да так, что в локте что-то хрустнуло. Нож второго Безрод принял крестовиной меча, отвел в сторону, да так ударил головой, что смял нападавшему пол-лица, все выпуклости с хрустом вдавил внутрь. Времени прошло – всего ничего. Те, что стояли сзади, пыхтя от злости, ринулись вперед. Безрод молча ушел от удара одного из нападавших и пальцем, согнутым, как рыболовный крюк и крепким словно камень, продырявил убийцу – порвал кожу на плече, уцепил ключицу и резко рванул. Ломаясь, ключица разорвала плоть, одежду – и двумя острыми сколами вылезла наружу. Душегуб как упал, так и замер. Даже звука не издал. Четвертый и последний, видя неожиданный расклад, остановился, сдал назад и так припустил, что лишь пятки засверкали. Безрод зашатался. Прислонился к стене амбара, огляделся. Двое ничком лежат, тише воды, ниже травы, третий руку держит да глухо стонет, а последний пятками сверкает. Не многовато ли? И ведь мирное время, а стражи в городе полно, будто пчел в улье.

Вдали загремело железо. Стража. Легки на помине. Безрод нахмурился. Вроде стража как стража, а только ведет их тот четвертый, что сбежал.

– Он! Это он! Двоих как не бывало! Скол без руки остался! Люди добрые, что же это делается? Уже в корчме не посиди, темной улицей не пройди! Как выскочит из-за амбара, да как рыкнет, мол, золото сюда!

– Кто бы говорил! – Стражник, на этот раз не Брань, презрительно скривил губы. – По тебе самому петля плачет!

– Плачет – не растает! А нынче я прав! Веди в княжий терем. Из двоих душа вон!

Стражник с огнем подошел ближе. Крепкий малый глухо стонал, баюкая изувеченную руку, двое вообще не подавали признаков жизни, причем лица на одном больше не было. Зато на лбу Безрода осталась кровь, мало не мозги чужие. Блюститель порядка присел, положил безлицему руку на шею, покачал головой. Не дышит. Второй тоже. Сердце не выдержало. Стражник только кивнул, и Безрода тут же взяли в кольцо копий.

– Пошли, парень. Помогите ему. – Старший кивнул на Безрода.

– Сам пойду.

Крепко прижал к себе меч и отлепился от стены. Сделал шаг, второй, закачался.

– Меч заберите. Еле тащит. Умелец…

Безрод усмехнулся. Отдал. Только и повернул к старшему восковицами, чтобы увидел. Запечатан честь по чести.

– И ты с нами, правдолюб. Поутру князь рассудит.

Того, с увечной рукой, куда-то увели, остальные двинулись к терему. Шли медленно, подстраиваясь под шаг Безрода. Сивый кривился и кусал ус. Будто ждали. Будто не ограбить хотели, а убить. Ни «здравствуй», ни «кто таков», а ведь в темноте и лица было не разглядеть. Значит, знали, кого ждут. Четвертый торопливо отошел подальше и всю дорогу знобливо ежился под взглядом Безрода, зябко поводя плечами.

Их заперли в разных клетях поруба. Кто прав, кто виноват, про то судить будут утром. Душегуб с покалеченной рукой тоже свидетелем будет. И мертвые покажут, что смогут. Безрод бросил скатку на пол, под голову, свернулся калачом и провалился в жаркое забытье в нетопленой клети.

Вышел на яркий свет и сощурился. С чем забылся, с тем и миру явился. Не получается разойтись гладко с князем. Не получается идти своей дорогой. Все сталкивают многомудрые боги лбами. И, наверное уже не уйти с Дубиней в Торжище Великое. Отвада зверем глядит, да лыбится. Так ухмылялся бы матерый волчище, умей серый улыбаться. Ох, не будет этим утром добра, ох, не будет!

Безрод лишь усмехнулся. Во дворе под сенью дуба сидит князь, дружинных кругом – море, глядят недобро, суд предвкушают. Позади Отвады стоят родовитые бояре, советы давать будут. Яблоку негде упасть. Привели того, с увечной рукой, посадили на скамью в середине. Двоих, что вчера навсегда успокоились, тоже принесли, рядом положили. Четвертый сам вышел. Заговорил. Да так ладно и складно, будто всю ночь глаз не смыкал, слова в нить снизывал. Не речь держит, а песню поет! Так и шибает слезу из простых и доверчивых зевак. Безрод скривил губы, задрал бороду в небо.

– Ой, ты светлый князь, заступник от лихих людей! Ой, что же делается в городе твоем, что за беды на меня ополчились? Как дальше жить? Как от собственной тени не шарахаться? Как не убояться соседа своего? С полуночи оттниры грозят, здесь лихие люди последнее отнимают! Куда податься простому человеку?

Безрод покосился на четвертого. Ишь, соловьем залился! Вон, глаза у людей на мокром месте. Жалеют горемыку.

– …И как выскочит из амбарной темноты! А нож-то при нем! Да как хватит Лобана головой в лицо! Да как продырявит пальцем Выжигу! Да как поломает Сколу руку! А на меня мечом замахнулся. Да только не на того напал! Я в беге жуть как проворен!

Отвада лицом потемнел, бояре недобро засопели, завозились. Безрод презрительно ухмыльнулся. Дурачье! Вокруг пальца обвести – как от слепого убежать!

Повернулся к нечестивому свидетелю и плюнул тому прямо на ноги. Князь зубами заскрипел, дружинные мощно выдохнули. Плевать на княжьем дворе, да в присутствии самого князя – сущее безумие. А может быть, просто равнодушие к жизни. Тоже недалеко ушло. Отвада сдержался, не вспылил, спрятал зловещую улыбку в бороду и дал знак продолжать.