Герман - Ларс Соби Кристенсен Страница 8

Может, луна – единственный глаз ветра? Тогда сам ветер – одноглазый пират с черной повязкой.

Герман снова забрался под одеяло, залез поглубже; он злился, что придется тащиться с мамой к врачу. В кабинете врача всегда пахнет опасностью. Правда, за это он в школу завтра не пойдет. Быть может, мама приболела. Она к слову и не к слову говорит, что у нее нет времени. Герману слышно, как она шепотом рассказывает что-то папе в гостиной, – значит, какая-то у нее тайна. А потом папа пошел и достал бутылку с верхней полки кладовки, хотя сегодня только вторник. Как бы ему не пришлось совать два пальца в рот и в среду.

Уже засыпая, Герман решил обязательно запомнить в эту ночь свои сны. Но наутро ему помнятся только луна, дедушкина лысина и каштаны. Разве ж это сон?

4

Когда мама разбудила его, он все еще держал в кулаке каштан. Луна давно скатилась с небосклона, а папа ушел на стройку. Времени одиннадцатый час. Так долго Герман не спал по средам с того лета, когда он научился плавать и заразился ветрянкой.

На маме синее платье в белый горошек, она принесла Герману завтрак в постель: жареный хлеб с апельсиновым мармеладом без корочек и чай из пакетика с лучших плантаций Индии. Вид у мамы не очень больной, по крайней мере, она не сетует, что времени у нее совсем нет. Зато велит Герману выпить большой стакан воды, медленно.

– Доктор возьмет мочу на проверку, – говорит она. – Постарайся потерпеть до приема.

– Зачем она ему?

– Все, кто приходят к доктору, сдают анализ.

Герман выпил половину и протянул стакан маме:

– Ты тоже не забудь попить.

Она выпила все в четыре глотка и стала внимательно следить, как Герман умывается. Потом ему пришлось надеть серые брюки, хотя они кусаются, и рубашку, которую он носит только на Рождество и День Конституции семнадцатого мая. С прошлого раза рубашка сделалась теснее. Это приятно.

Мама встала у Германа за спиной и начала наводить марафет у него на голове своей личной щеткой, похожей на поникшего ежика. Он протянул было ей железную расческу, но мама странно изменилась в лице и подтолкнула его в коридор, где ждала наготове куртка из кожзама.

– Угадай, что сегодня на обед, – выпалила мама.

– Зясная мапеканка с кобеном?

– Нет!

– Котные рыблеты с моршёной туковкой?

– Нет!

– Сдаюсь.

– Курица!

Почти всю дорогу до врача Герман думал об этой курице. Если в среду на обед курица, то удивляться в такую среду уже ничему не стоит.

Мама в перчатках из гладкой кожи и шляпке держала Германа за руку. На аллее Бюгдёй с непрерывным грохотом падали каштаны – зеленые бомбы. У деревьев жалкий вид, скоро они совсем оголятся и уже сейчас, похоже, мерзнут, но держат ровно ряды и шеренги.

Герман на секунду отвлекся от курицы и подумал о дедушке. А он не мерзнет? Не зябко ему лежать в кровати под балдахином?

Кабинет доктора оказался совсем рядом с кинотеатром «Фрогнер».

Ух ты, на этой неделе «Зорро»!

– Может быть, папа сводит тебя на пятичасовой в субботу.

– Может быть?

– Точно сводит.

Герман от всех этих внезапных подарков судьбы так растерялся и удивился, что перешел на галоп. Он мчался по улице как лошадка и отфыркивался, Зорро готов был сорваться с плаката и скакать рядом. Но когда они зашли в подъезд и начали подниматься по кривым ступенькам, Герману стало не до курицы и Зорро, и мама тоже была не выше плинтуса, как говорит папа, вернувшись с футбольного матча со шведами. Воняло чудовищно, в нос бил запах протухших аппендиксов, заспиртованных ампутированных ног, гнойников и вакцины от оспы. Герман резко затормозил и уткнулся лицом в мамино пальто.

– Герман, что такое?

– Не знаю.

– Доктор не будет ничего делать, он просто посмотрит на нас с тобой. А знаешь, что у нас сегодня на сладкое?

Герман отлепился от мамы, посмотрел ей в лицо. У него снова закружилась голова, потому что мама снова стала гораздо выше плинтуса. Все-таки жалко, что ему не быть крановщиком.

– Гоголь-моголь?

– Нет.

– Оладушки?

– Нет.

– Сдаюсь.

– Мороженое!

Так, надо тщательно все спланировать. Не переесть курицы, чтобы осталось место на много мороженого.

Он взял маму за руку и крепко сжал ее.

– Не бойся, все будет хорошо.

Мама открыла дверь в приемную, и Герман навек потерял аппетит, даже не уговаривайте, хоть озолотите. На колченогих стульях там сидели очень больные люди и так терли руки и пальцы, что пахло жженым. И тишина была как в могилке (так дед говорит, рассказывая о бабушке). Мама углядела им местечко в углу. Герман втиснулся рядом с печальным человеком почти без головы. С другой стороны однорукая женщина с усиками красила губы и постоянно промахивалась. А в центре комнаты стоял кондуктор трамвая, лишившийся пальца на Майорстюен. Стены сплошь были завешаны плакатами, на них дородные медсестры держали наизготовку огромные шприцы или бутылки рыбьего жира размером с Монолит. Герман закрыл лицо руками, но сквозь пальцы все равно было видно.

Внезапно открылась дверь, из нее, хромая, вышел полицейский. Наверняка сюда он явился печатая шаг. Герман положил голову маме на колени и задремал с надеждой, что здешний сон он не запомнит.

Вдруг тишина сделалась даже тише могильной, было слышно, как идет время в дамских часиках в Токио. Герман приоткрыл один глаз и увидел, что доктор стоит в дверях кабинета и выбирает, кого позвать. Все потупились, с громким стуком упало на траву стеклянное яблоко на Несоддене. А потом тишину разорвал грохот. Доктор достал из кармана небольшую простыню и принялся чистить нос до блеска, заглушая учиненный шум громким воплем:

– Следующий – Фюлькт!

Мама втащила Германа в кабинет, дверь захлопнулась, назад дороги нет. В ближайшем углу стояла медсестра, она кашляла, не могла остановиться, но одновременно силилась улыбаться. Это давалось ей с трудом. В другом углу был шкаф с заточенными кинжалами и бинтами. В третьем углу – кушетка, закутанная в бумагу. А в оставшемся углу стоял Герман. Стоял он не очень твердо.

Единственное приятное в этой комнате – зеленое растение на подоконнике – свисало во все стороны из своего горшка, как раскидистая пальма без ствола. Но воняло оно исключительно мерзко. Наверняка это из-за него кашляла медсестра и сморкался доктор. Теперь он навис над Германом, который целиком отражался в его выдающейся носопырке, и лицо его опять приняло странное выражение; вылитая рыба в раздумьях, как утечь из аквариума. Германа пробрал неприятный холодок: вдруг он все-таки здоров не совсем как лосось?

Выше белого халата прорезался голос: