Место под солнцем - Полина Дашкова Страница 7

Бежево-серебристый таинственный зверь кололся даже сквозьткань панамки. И сопел, как Катина бабушка Зинаида, когда сердится… Детскиевоспоминания рассыпались, словно обрывки старой кинопленки, таяли, как следдыхания на холодном стекле. Чья это была дача, кто у кого гостил, дождался лиежик своего молока, убежал ли – не важно. Потом было много всего – детскиеновогодние елки в Доме кино, какие-то взрослые вечеринки, кусок ореховоготорта, съеденный напополам под столом («Глеб, ты только никому не говори, мненельзя, вот последний раз откушу, и все…»).

Потом – первые вечеринки без взрослых, Кате четырнадцать,Глебу шестнадцать, все девочки, кроме Кати, – случайные, томно курят, бегаютпудрить носы к зеркалу в прихожей, слишком громко смеются, пухленькая с белымикудряшками ушла плакать в ванную, Катя услышала горькие всхлипы, заглянула,стала утешать.

– Я без него умру… – Девочка шмыгала носом, растиралакулачками черные потеки туши по щекам.

Кто-то все время умирал без Глеба Калашникова. Какая-тотихая Ирочка из параллельного класса пыталась резать вены. Катя не могла понять– почему? Что они все в нем находят? Он был невысокий, крепенький, толстогубый,грубый. Матерился, как мужик у пивного ларька, и шуточки все какие-то пивные,водочные, и однообразные смешные истории, как кто-то нажрался до беспамятства,куда-то свалился, потерялся, нашелся, чуть не попал в милицию, проснулся учужой жены под тумбочкой. Ночь напролет он мог резаться в «дурачка», ковырять взубе обломком спички с таким сонным, тупым лицом, что становилось страшно, есливглядеться. А очередная Ирочка или Светочка таяла от умиления, закатывалаглазки, пудрила носик, уходила рыдать в ванную.

Катин папа, писатель, кинодраматург Филипп ГригорьевичОрлов, с детства дружил с отцом Глеба. Разговоры о том, что детей нехудо быпоженить, велись много лет подряд. Не то чтобы всерьез, но и не совсем в шутку.В самом деле, это было бы удобно. Не надо знакомиться и выстраивать отношения сновыми родственниками, не надо пускать в свой уютный семейный круг чужих,посторонних людей. Мама Глеба, тетя Надя, говорила, что для любой другойдевочки, кроме Кати, была бы отвратительной свекровью. А Катюшу знала с пеленоки любила почти как родную дочь.

Глеб и Катя только посмеивались над радужными планамивзрослых. Катя для Глеба была «своим парнем», младшей сестренкой. Глеб для нее– чем-то вроде близкой подружки. Им вместе было уютно, весело, спокойно, но неболее. Выйти замуж за Глеба – это все равно что за собственное детство.

Катя училась в Московском хореографическом училище, Глеб воВГИКе, на сценарном отделении. Каждый крутил свои романы, иногда они судовольствием обменивались впечатлениями.

Катя занималась классическим балетом с шести лет. Почти всяее жизнь проходила у станка, в репетиционном зале, на сцене. С детства онапривыкла к таким психическим и физическим перегрузкам, рядом с которыми всепрочие – пустяки. При видимой невесомости Катя Орлова твердо стояла на ногах, ина полупальцах, и на пальцах.

В классических арабесках ничто не держит на земле,единственная точка опоры – большой палец ноги, но ты не упадешь. Взлететьможешь, упасть – нет. Чтобы держаться и не падать, крутить без передышкидесятки чистых пируэтов, зависать над землей в па баллонэ на несколькобесконечных мгновений, легко и твердо приземляться на носок напряженнойвытянутой стопы, похожей на карандаш с остро отточенным грифелем, – для этогонадо вкалывать тяжелей, чем шахтер в забое.

Когда Катя была еще совсем маленькой девочкой, с тонкими,по-балетному выворотными ногами, с длинной беззащитной шейкой, с огромнымиясными шоколадно-карими глазами, она уже знала: надо либо жить, либо танцевать.Балет – это постоянное, ежедневное насилие над собой.

Великого танцовщика Асафа Мессерера после минутной вариациив «Лебедином озере» обследовали медики и были в шоке: пульс, дыхание и всепрочие показатели не укладывались ни в какую биологическую схему. Живойорганизм по всем медицинским расчетам должен был просто взорваться отперенапряжения. Но балетный организм не взрывается, а взлетает и парит надпотной, грязной, беспощадной землей. Однако в самом изящном вдохновенном полетенадо холодно и четко рассчитывать дыхание на каждое следующее движение танца.

Все, что не было балетом, проходило как бы чуть в стороне,если и трогало, то не слишком, если обижало, то не до слез. Иногда онавлюблялась в своих партнеров, ровно настолько, насколько это было нужно, чтобыпа-дэ-дэ наполнилось теплым светящимся воздухом влюбленности, но никогда нетеряла голову, легко и быстро, как классические фуэтэ, закручивались и таялироманы. Катя приземлялась на вытянутый носок, твердо стояла на земле, ни разуне страдала всерьез, и, если кто-то начинал страдать из-за нее, ей не былодела.

В восемьдесят седьмом году часть выпускников Московскогохореографического училища была приглашена во вновь созданный театр Русскогоклассического балета. Двадцатилетней Кате Орловой предстояло танцевать ведущуюпартию в балете «Госпожа Терпсихора». Это было сложное, помпезное, трехчасовоедейство, полуконцерт, полуспектакль, музыку написал модныйкомпозитор-авангардист, хореографию поставил старый знаменитый балетмейстер,приверженец классических традиций. Костюмы и декорации разработали художникипостмодернисты. Предполагался очередной переворот в истории балета, аполучилось всего лишь роскошное шоу, яркое зрелище – не более.

Этой премьерой открывался первый сезон новорожденноготеатра. Потом был банкет.

В двадцать лет Катя еще не устала от шумных «тусовочных»сборищ, ей нравились быстрые пустые разговоры, мелькающие улыбки, собственноеотражение в зеркалах, в чужих восхищенных и завистливых глазах. Еще не было вдуше ядовитой лихорадки уходящего времени. То, что балетный век короток, оназнала лишь теоретически. Ей казалось, впереди – сплошное яркое, успешное«сегодня» и всегда будет не больше двадцати.

В ту ночь, на банкете, на ней было строгое узкое платье изтемно-синего бархата, в ушах и на пальцах сверкали старинные прабабушкиныбриллианты, длинные каштановые волосы стянуты тяжелым узлом на затылке, онасамой себе ужасно нравилась, и это было важнее всего на свете, даже важнеестанцованной только что премьеры, и блестящей финальной импровизации, триждыповторенной на «бис», и огромных букетов, которыми была завалена гримуборная.

Ее поздравляли, целовали, с кем-то знакомили. Щелкалифотовспышки. В банкетном зале было столько знаменитостей, что рябило в глазах.Кто-то подлетал к Кате с диктофоном, с почтительными и ехидными вопросами отженского журнала, от новой демократической газетенки. Французское шампанскоесладко обжигало губы, и что-то совсем новое, властное, вдруг обожгло сердце.

Катя даже не поняла сразу, откуда взялось это странноеголовокружение, почему ноги вдруг сделались ватными, кожа под прохладнымбархатом платья стала сначала горячей, потом ледяной, словно у Кати подняласьтемпература – не меньше сорока градусов.