Западня Данте - Арно Делаланд Страница 60

Опять.

И на сей раз, возможно, навсегда. Или до публичной казни.

А неуловимый Химера продолжал резвиться на свободе.

Пьетро чувствовал себя побежденным. К счастью, его не засунули в колодец, в подвалы дворца, где находились самые мерзкие казематы. Там, в камерах без света, гнили особо невезучие приговоренные. Сидя в грязи и плесени, они страдали от воды во время приливов и недостатка кислорода. И единственным способом забыться были для них воспоминания о жизни на воле и воззвания к святым, которые они царапали на стенах камеры, разукрашивая свой ад фресками, как в воображаемом раю. Пьетро также не грозили пытки, хотя, едва появившись здесь, он повстречался с одним из своих товарищей по несчастью, которого вели на дыбу. Стоя на коленях со связанными за спиной руками, за которые его вздергивали вверх, он наверняка орал как резаный, когда чудовищный механизм выворачивал суставы, рвал мышцы и связки. Обратно он так и не появился. Пьетро же был жив и пока здоров. Но что-то в нем сломалось.

Он долго держался, рассчитывая на свое хладнокровие, нахальство и уверенность, что в конечном итоге судьба повернется к нему лицом. Но теперь всему этому пришел конец. Он представления не имел, что сейчас происходит гам, на воле, чем заняты, о чем думают дож, глава Уголовного суда, Броцци или кто-то еще. Басадонна сказал, что Ландретто пытался к нему пройти. Прекрасная Анцилла Адеодат тоже узнала о его положении, но не смогла войти во дворец. Что же до Анны Сантамарии, то Пьетро понятия не имел, что с ней. Все произошло слишком быстро. При первых подозрениях насчет Оттавио ему следовало выкрасть Анну и бежать. Но все оказалось далеко не так просто. И вот теперь эта неопределенность была совершенно невыносимой.

Пьетро метался по камере, колотил в стену, разговаривал сам с собой. Он сжимал кулаки, судорожно ища какой-нибудь выход, ломал голову, как заставить услышать себя целый город, когда все его сановники видят в нем лишь преступника, обвиняемого в государственной измене и наверняка в убийстве Виндикати. Идиотизм, доведенный до абсурда. Тут расчет Дьявола практически оправдался благодаря всеобщему невежеству, жестокости и некомпетентности. Пьетро отлично понимал: уже сейчас выдвинуты совсем другие версии происшедшего. И в них он выставлен участником заговора, быть может, одним из инициаторов, коль уж сумел выйти из тюрьмы и обвести вокруг пальца Совет десяти. По городу ползут о нем самые одиозные слухи. А у него даже нет права на защиту.

Самым скверным было то, что он никак не мог собраться с мыслями. Перед глазами все время возникало лицо Эмилио. Он видел распятого Марчелло. Каффелли на вершине церкви. Спадетти, сожженного в печи. Лучану и Виндикати, утопленных в канале. Снующие тени в развалинах виллы Мора. Часть его разума пыталась увидеть картину целиком, а другая отбрасывала в пучину непонимания. Пьетро сходил с ума, снова оказавшись в изоляции, потерянный, как тот ребенок, каким он был в Сан-Самуэле. Его защитные щиты рушились. Потому что именно в то беспомощное состояние его сейчас и возвращали. «Венеция, которую я так лелеял! Лелеял, словно женщин в своих объятиях, всех женщин, являвшихся со мной одним целым, моим отражением, телом и душой! Венеция, укрывавшая меня, как мать, что же ты творишь? Отбрасываешь меня назад! На место ренегата, простолюдина, ничтожества! Почему тебя, единственную, мне так и не удалось покорить? Почему ты всегда остаешься жестокой возлюбленной и отворачиваешься от меня, ты, которую я обожаю?» Пьетро пребывал в растерянности. Город, чьим символом он больше всего хотел быть, отвергал его, как ничтожного ублюдка. Венеция стала Дитом, Дитом из ада с мрачными стенами.

«Вот город Дит, и в нем заключены

Безрадостные люди, сонм печальный…

Челнок вошел в крутые рвы, кругом

Объемлющие мрачный гребень вала;

И стены мне казались чугуном…

Я видел на воротах много сот,

Дождем ниспавших с неба, стражу входа,

Твердивших: «Кто он, что сюда идет,

Не мертвый, в царство мертвого народа?»

Венеция была фурией, Медузой Горгоной, приводившей его в оцепенение. Пьетро пытался сосредоточиться. Но тщетно. Он слишком сильно ощущал разломы, образовавшиеся на возведенном им фасаде самоуверенности. Пьетро трескался, как древние портреты застывших в мозаике императоров, некогда вызывавшие у него восторг. Лишь одно было совершенно ясно и добивало окончательно: как же он далек от своей мечты! Вся эта история совершенно безумным образом увлекла его на тропу, которая не была, не могла быть его, Пьетро, тропой! Черной Орхидеи, агента республики! И внезапно среди этих невыносимых мук, когда весь мир казался ему сплошным обманом, на Пьетро обрушился поток воспоминаний. В памяти всплыли образцы, связанные с тем единственным, ради чего стоило жить: удовольствие, радость встреч, изящное искусство соблазнения, наслаждение экстазом. Женщины, эти заблудившиеся на земле ангелы. Единственная религия, которую он признавал и которой следовал. Религия любви, прекрасной, мимолетной или вечной, трагической и непостоянной. Его единственная истина! Бедро, овал груди, тело, прижатое к телу, поцелуи, растрепанные волосы, растерянные лица, дрожащие губы, шепчущие его имя в самый миг обладания! И среди всех недосягаемая богиня, Анна Сантамария! Да что с ним такое приключилось? Почему он сразу не сбежал с ней? Какая глупая гордыня вынудила его до такой степени подавить свою натуру? Пьетро совсем сдал, но сумел сдержать горькие слезы, которые лишь подтвердили бы его окончательное поражение. Не сводя глаз со слухового окошка, он медленно скользил по стене, пока не оказался на холодном полу. В коридоре то и дело возникал Басадонна и с удовольствием вгонял очередной гвоздь в его гроб какой-нибудь язвительной шуточкой.

Неподалеку от Пьетро по-прежнему сидел за решеткой Джакомо Казанова. У Виравольты едва хватило мужества вкратце поведать ему о случившемся, не особо вдаваясь в подробности. Единственное, что понял из его слов Казанова, — для его друга вроде бы все потеряно. Он спросил об Анне, не догадываясь, что своим вопросом невольно усиливает страх Виравольты. Казанова предложил сыграть в карты, как в старые добрые времена, чем они развлекались с молчаливого согласия Басадонны во время своего совместного заключения. Но вскоре из голоса Казановы, тоже охваченного отчаянием из-за собственной скверной ситуации, исчезли малейшие признаки веселья. Он все еще ждал ответа на апелляцию и совершенно не понимал причины задержки. Пьетро же как раз отлично знал эту причину.

— Тебе следовало удрать, — сказал Казанова. — Удрать, как я и советовал. Сбежать во Францию.

И между ними повисло молчание.

Тяжелое молчание.

Первая ночь была кошмарной. Воспоминания о предыдущем заключении мешались с горькой реальностью нынешнего ареста. И он сражался с новыми мучившими его демонами. Вертелся и крутился, вцепившись, как утопающий, в тюфяк, боясь соскользнуть в бездонную пропасть. Его бросало то в жар, то в холод, пока надвинувшаяся темнота не затянула его в забвение. Пьетро не видел ничего, кроме этой крошечной душной камеры, и не испытывал иных чувств, лишь ощущение бесконечного падения, усиливавшего отчаяние, с которым он прежде всегда умел бороться, но сейчас оно грозило захватить его целиком. И даже тихий внутренний голос, все еще уговаривавший его держаться, постепенно слабел.