Пять шагов по облакам - Татьяна Устинова Страница 5

— Мы не сможем ничего скрыть от… вражеской прессы, как тыэто называешь.

— Господи, Рома! — сердито сказала Лера. — Что ты какмаленький! Я просила, чтобы ничего не просочилось до нашей встречи, то есть дозавтрашнего вечера, а потом, конечно, все узнают, а как же иначе!

— Боголюбов нас не простит.

Андрей Боголюбов владел газетой «БизнесЪ», которая испоконвеку конкурировала с «Властью и Деньгами». До сих пор было не слишком понятно,кого из кандидатов поддержат Боголюбов и его газета, только какие-то слухидоходили, но, насколько могла судить Лера, Ахмет Баширов, принципал Боголюбова,еще не принял окончательного решения.

— Помните, в двухтысячном было громкое убийство главногоредактора «Вестей»? Тогда говорили, что он как раз Боголюбову дорогу перешел итот его…

— Это в тебе играет то, что тебя по ошибке назвали именемвеликого режиссера, — объявила Любанова, — снимал бы ты лучше концептуальноекино, господин Роман Полянский!

Первый заместитель неинтеллигентно сопнул носом иотвернулся. Его шикарное имя служило в редакции и ее окрестностях поводом дляпостоянных шуток с первого дня его пребывания «в должности», уже примернополгода. Кроме того, он был красив утонченной красотой, любил сладкие духи,слабые сигарета и шоколад. Он носил очки, старательно холил свою щетину, всегдапребывавшую как будто в состоянии трехдневной давности, и очень любил себя. Приэтом он был исключительно профессионален во всем, что касалось журналистскойработы, умело вел сложные переговоры и понимал, что нужно делать для того,чтобы поддерживать репутацию самой лучшей газеты в стране.

«Власть и Деньги» как раз таковой и была.

— Ну что ты сопишь, сокровище? — спросила Любанова. — Ненарекли бы тебя Романом, и не обзывался бы никто!

— Мне не нравится, что мы не знаем, кого поддержит газетаБоголюбова.

— Это никому не нравится, — сказал Константинов.

Он в редакционной политике, как и в политике вообще, неслишком разбирался и не понимал, зачем Лера задержала его в кабинете. Вряд лизатем, чтобы он на самом деле в ее отсутствие контролировал журналистов!

— А… в Лондоне не известно, за кого Боголюбов?

— Нет, — отрезала Лера. — Если бы там было известно, я бытоже знала. Поживем — увидим.

— Ну да, — согласился тезка великого режиссера, — если насне постигнет участь главного редактора «Вестей»!

— Типун тебе на язык!

И все замолчали. Креативный директор рассматривал своизапонки — на одну даже подышал и потер ее о джинсы, чтобы ярче сверкала. Первыйзаместитель нарисовал в блокноте еще одну длинную черту и теперь любовался нанее.

Помолчав, Любанова поинтересовалась:

— Ну? И почему никто у меня не спрашивает, что за совет вФилях?

— Да, — сказал Константинов и оторвался от запонки. — Что засовет в Филях?

— Пошли на крышу, — вдруг предложила Лера. — Что-то душноздесь. Прямо беда — в апреле еще снег лежал, в мае жара невыносимая!

Во всех помещениях самой лучшей газеты России, разумеется,работали кондиционеры. В этом офисе никогда не было ни холодно, ни жарко, здесьбыло уютно, просторно, вкусно пахло, и каждый входящий начинал немедленночувствовать волнующий ноздри запах — запах больших денег. Здесь тянуло ударноработать, демонстрировать ум и эрудицию и созидать во имя родины и свободыслова, такой уж офис!..

Пойти на крышу — означало поговорить совсем уж начистоту,без предполагаемой «прослушки». Никто точно не знал, есть в офисе эта самаязагадочная «прослушка» или нет, и на всякий случай считалось, что есть.

Любанова распахнула стеклянную дверь, перешагнула низкийпорожек, застучала каблучками по разноцветной итальянской плитке, которой былвымощен «патио». Константинов поднялся, а тезка великого режиссера медлил. Онне любил стоять рядом с креативным директором — так сразу становилось оченьзаметно, что он значительно ниже ростом.

— Ну чего? — спросил Константинов, словно сам у себя. —Пошли, что ли?..

Похлопал себя по коленям, как отряхнул, и вышел следом заглавной. Полянский закурил, чтобы было понятно, что он задержался не простотак, а именно для того, чтобы закурить, и потянулся за ними. Любанова смотрелавниз, свесившись через перила.

— Свалишься, — сказал Константинов, подходя.

Ветер трепал ее волосы, казавшиеся на солнце очень черными.У нее были неправдоподобно черные волосы и неправдоподобно голубые глазищи —как у кинодивы. Константинов, как всякий мужчина, ненавидел притворство, илидумал, что ненавидит, а потому очень интересовался, что поддельное, волосы илиглаза с линзами?

— Высоты боюсь, — сказала Любанова, — до судорог. Тянеткинуться.

— А зачем тогда смотришь?

— Волю закаляю.

Вот так всегда. Невозможно понять, шутит она или говоритсерьезно.

Подтянулся Полянский и остановился в некотором отдалении —галстук летит по ветру, волосы развеваются, сигаретка сладко и тонко пахнет.Наполеоновским взором он обозрел расстилавшийся пейзаж, потом как бы невзначайперевел взгляд на Леру и Константинова. Это означало, что мешать парочкеромантически любоваться панорамой новой Москвы он не хочет, но все же пора бывыяснить, что за секретность такая и тайные разговоры.

Лера повернулась спиной к голубому простору, положила локтина перила и согнутую в колене ногу пристроила — амазонка, одним словом, да ещеи волосы летят.

— Значит, так, — сказала она и посмотрела по очереди накаждого из сообщников. — Есть у меня одна крамольная мысль. Следующегосодержания. Что-то мне показалось, что Сосницкий решил Садовникова кинуть, авину свалить на нас. То есть конкретно на меня. И поездка наша в Питер —просто…

— Подстава, — закончил Константинов.

— Просто для отвода глаз, — твердо договорила Лера, нелюбившая жаргон и позволявшая его себе только в разговорах с бандерлогами. — Мыкак бы обо всем договоримся, а потом из Лондона скомандуют все остановить,потому что мы плохо договорились. Возможно такое?

Роман Полянский даже про свою сигарету забыл. Она тоненькодымилась у него в пальцах, а он во все глаза смотрел на Леру.

— А… с чего ты это взяла?!

Она сделала нетерпеливый жест:

— Ну… скажем так, мне показалось.

— Тебе показалось, что Сосницкий хочет нас подставить?!

— Да, — спокойно сказала она. Ее трудно было взять на испуг,вернее — невозможно.

Константинов молчал.