Гибель веры - Донна Леон Страница 46

— «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту». Хоть этого не делаем. — Он попытался улыбкой подкрепить это слабое утешение.

— Пока не делаем. — И переключила внимание на студента, подошедшего к столу.

На Пьяцце Брунетти остановился и смотрел на Сан-Марко через заводь, потом повернулся и устремил взор на забавные строения Базилики. Он читал о какой-то местности в Калифорнии, куда ласточки каждый год прилетают в один и тот же день. День Святого Иосифа, кажется?… Тут в изрядной степени то же самое — туристы как будто вновь возрождаются во вторую неделю марта, ведомые неким внутренним компасом, что приводит к этому конкретному озеру. Каждый год их становится больше, и каждый год город делается все более гостеприимным к ним, — но не к своим гражданам. Фруктовая торговля закрывается, сапожники бросают дело, и все заполоняют маски, машинные кружева и пластмассовые гондолы.

Он знал это свое состояние духа — скверно, никуда не годится, несомненно, оно усилено столкновением с «Опус Деи», но ему известно и как с ним справиться — просто надо немного пройтись. И пошел обратно вдоль Рива дельи Скьявони: справа вода, слева отели… Добрался до первого моста, быстро двигаясь под вечерним солнцем, и ему стало лучше. А когда увидел буксиры, пришвартованные к берегу — в линеечку, по порядку, каждый со своим латинским названием, — почувствовал, что настроение поднялось и поплыло в сторону Сан-Джорджо на волнах от проходящего пароходика.

Указатель на больницу Санти-Джованни-э-Паоло решил за него, и через двадцать минут он оказался там. Медсестра на вахте того этажа, куда перевели Марию Тесту, сообщила ему, что в состоянии ее перемен нет и ее перевели в отдельную палату — номер 317, прямо по коридору и направо.

Около 317-й палаты стоял пустой стул, а на нем разворотом вниз — последний выпуск «Тополино». Не думая и не стучась он открыл дверь в палату и вошел, инстинкт быстро сдвинул его в сторону от бесшумно закрывшейся двери, глаза обежали помещение.

На кровати лежало что-то укрытое одеялом, вверх и вниз к пластиковым бутылкам отходили трубки. Толстая повязка на плече все еще была на месте, как и та, что на голове. Но особа, которую Брунетти увидел, подойдя к кровати, как будто другая: нос заострился — тонкий клюв, глаза запали в глазницах, а тела почти не видно под покрывающими его тканями, так она похудела за это короткое время.

Как в прошлый раз, стал вглядываться в ее лицо в надежде, — может быть, что-нибудь выразит… Она тихо-тихо дышала, с такими долгими перерывами между вдохами, — он уже начинал бояться, что следующего не будет.

Оглядел комнату: ни цветов, ни книг — никакого следа человеческого присутствия. Как это странно и как, в сущности, печально… Красивая женщина, в расцвете лет скована и не способна почти ни на что, кроме дыхания, — и ни одного признака, что кому-то в целом мире есть до этого дело и хоть одна душа страдает при мысли — расцвет ее не вернется.

Когда он вышел из палаты, на стуле сидел Альвизе, уже погруженный в чтение, при его приближении даже глаз не поднял.

— Альвизе! — воззвал он.

Тот оторвал отсутствующий взор от комикса, узнал Брунетти, вскочил и отдал честь, все еще держа его в руке.

— Да, синьор?

— Где ты был?

— Я все задремывал, синьор, вот и пошел за кофе. Что же мне — заснуть и чтобы кто-нибудь ворвался в палату.

— А пока тебя не было, а, Альвизе? Тебе не пришло в голову, что кто-то может это сделать, пока тебя нет?

Превратись Альвизе в Кортеса, застывшего на склоне Дарьена [29], не остолбенел бы так.

— Но откуда им знать, когда я отхожу.

Брунетти на это ничего не сказал.

— Ну ведь не знают же, синьор?

— Кто тебя сюда поставил, Альвизе? — спросил Брунетти.

— Там в офисе список, синьор, мы сюда ходим по очереди.

— Когда тебя сменят?

Альвизе сунул комикс на стул и посмотрел на часы:

— В шесть, синьор.

— Кто тебя сменяет?

— Не знаю, синьор. Я только на свои назначения смотрю.

— Так вот, я тебе предписываю не уходить с места, пока не освободишься.

— Да, синьор. То есть нет, синьор.

— Альвизе, — Брунетти так придвинул к нему лицо, что почуял острый запах кофе и граппы в дыхании полицейского, — если я приду сюда и увижу, что ты опять сидишь и читаешь или тебя нет перед дверью, — тебя уволят из полиции с такой скоростью, что ты даже не успеешь объясниться со своим профсоюзным деятелем.

Альвизе открыл рот, собираясь возразить, но Брунетти оборвал его:

— Одно слово, Альвизе, только одно слово — и с тобой покончено.

Повернулся и ушел.

Чтобы рассказать Паоле, что название «Опус Деи» вошло в его расследование, он выждал время — после ужина. Он поступил так не потому, что не уверен был в ее осмотрительности, — просто опасался ее реакции с неизбежными пиротехническими эффектами. И все это наступило — гораздо позже ужина, когда Раффи пошел к себе доделывать греческий, а Кьяра читать. Но из-за того, что задержался, он не стал менее взрывоопасным.

— «Опус Деи»? «Опус Деи»?! — Первый залп пронесся по гостиной оттуда, где Паола сидела, пришивая пуговицу к его рубашке, и угодил в Брунетти, разлегшегося на софе, с ногами на низком столике.

— «Опус Деи»? — снова воскликнула она — а вдруг дети не слышали. — Эти дома престарелых путаются с «Опус Деи»?! Неудивительно, что старики умирают! Возможно, их убивают, чтобы употребить их деньги на обращение дикарей язычников в лоно матери-церкви.

Двадцать лет жизни с Паолой приучили Брунетти к экстремизму ее в основных позициях.

А еще — к тому, что, если речь заходит о церкви, она тут же раскаляется добела и редко сохраняет рассудок. И никогда не ошибается.

— Не знаю, замешаны ли они тут, Паола. Мне известно только то, что сказал брат Мьотти: ходят разговоры, что священник там состоит.

— И что, этого недостаточно?

— Для чего?

— Чтобы арестовать его.

— За что его арестовать, Паола? За то, что он не согласен с тобой в религиозных вопросах?

— Ты со мной не умничай, Гвидо! — пригрозила она, предъявляя иголку, — вот, мол, как серьезна.

— Я и не умничаю. Даже не пытаюсь. Не могу я пойти и арестовать священника из-за слуха, что он принадлежит к религиозной организации. — По представлению Паолы о справедливости большего свидетельства преступления и не нужно, он понимал это, но говорить не решался — время неподходящее.