Место под солнцем - Полина Дашкова Страница 4

Ужас вошел в жизнь Нади Калашниковой в очаровательном обликеюной рыжеволосой студентки театрального училища Маргариты Крестовской.Маргаритины двадцать лет, длинные малахитовые глаза, хрупкая точеная фигурка,румяный чувственный рот – все это оказалось куда существенней многолетнихуютных привычек.

Вместе с Маргошей к Калашникову вернулась яркая, шальнаяюность, и расстаться не было сил. «О как на склоне наших дней нежней мы любим,суеверней…» – знаменитые строки Тютчева звучали оправданием для Кости иприговором для Нади.

Маргоша была решительна и сумасбродна. Константин Иванович,как в раннем детстве перед новогодней елкой, успел лишь зажмуриться. А когдаоткрыл глаза, рядом с ним была уже не пятидесятисемилетняя толстая верная Надя,а свежая, радостная Маргоша. Хрупкий сияющий подарок, горячее утешение «насклоне дней».

Проблема с жильем решилась легко и быстро. Недостатка вквадратных метрах и деньгах у Калашникова не было. Надя оглушенно, молчапоселилась в двухкомнатной добротной квартирке в Крылатском. Разве так уж плохов ее возрасте? Чистый воздух, тишина, источник с целебной водой в двух шагах отдома.

Сын Глеб стал бизнесменом. Костя тоже давно и активнозанимался каким-то сложным бизнесом, связанным с кино, телевидением и рекламой.Взрослый сын и бывший муж честно позаботились о том, чтобы Надя ни в чем ненуждалась на старости лет… Сидя в одиночестве в своем любимом парижском кафе,Константин Иванович почему-то вдруг подумал о том, что ни разу за многие годыне привез сюда Надю. Она состарилась, так и не побывав в Париже. Нехорошо.

Впрочем, это ее выбор. Она сама решила принести себя вжертву его таланту и карьере. Никто не неволил. Ей просто не хватило умапонять, что самопожертвование выглядит красиво и благородно лишь в отдельных,экстремальных ситуациях, когда война, голод, тяжелая болезнь. А быт пожирает спотрохами даже самые высокие порывы. Ну что за подвиг – гладить рубашки итереть морковку? Ведь была красавицей, талантливой актрисой и все простирала,проварила – добровольно. Спрашивается, кто виноват, что стала старой, толстой,скучной? Никто. Надя никого и не винила, только смотрела сухими глазами,которые с годами сделались совсем невыразительными.

Константин Иванович вздохнул и поморщился. Вот уже почти тригода он вынужден повторять самому себе утешительные истины: нельзя жить счеловеком из жалости, насильно мил не будешь и так далее. Эти банальности нужныему, как витамины, для поддержки жизненного тонуса. Хотя Надя не просила ожалости, не пыталась быть «милой насильно», все равно – сама виновата. Он ведьартист до мозга костей. Он не может дышать без свежих страстей, без яркихчувств, без юного праздничного личика Маргоши, наконец. Не может – и все. Онтоскует по Маргоше каждую секунду, даже Париж без нее кажется пустым и пресным.Она прилетает сегодня в половине третьего утра по местному времени. Вырвалась кнему на пару дней, просто так, потому что соскучилась. Ждать осталось совсемнемного. Уже полночь, он побудет в кафе еще полчасика, потом пройдет пешком побульвару Сан-Жермен до платной стоянки, сядет в маленький серебристый «Рено»,который взял здесь напрокат, и отправится в аэропорт встречать свою красавицу…Хозяин за стойкой тщательно протирал бокалы. Стена за ним была заклеенаденежными купюрами разных государств. Вон ту старую советскую десятку спрофилем Ленина подарил хозяину Константин Иванович в семьдесят девятом году. Ив каждый свой приезд он дарит хозяину кафе на площади Сен-Мишель бумажнуюденежку на память. Деньги в России все время меняются. Хозяин берет купюру,кивает без всякой улыбки, говорит: «Мерси, месье». Но не помнит, не узнает.

Парижане вообще помнят и узнают только самих себя. Нет болеенадменного города в мире. Сколько раз театр приезжал на гастроли, сколькофильмов переведено на французский, показано по телевидению, а все не узнают. Вупор не видят.

Константин Иванович любил пожаловаться на бремя всемирнойславы. И в Нью-Йорке, и в Квебеке, и в Риме обязательно кто-то оглянется,улыбнется, произнесет имя если не самого Калашникова, то кого-нибудь из егоизвестных персонажей. А по Москве пройти пешком невозможно, в магазинах вот ужелет двадцать замирают кассирши, глядят с открытыми ртами, гаишники не штрафуют,просят автограф.

– Силь ву пле, месье? – Хозяин оторвал взгляд от своихбокалов, взглянул вопросительно, без улыбки. – Анкор кафе?

Калашников вздрогнул. Оказывается, он тупо, не отрываясь,смотрел в это тонкогубое французское лицо, смотрел и не видел, думал о своем. Акофейная чашка давно опустела.

– Уи, месье, кафе-о-ле, – эхом отозвался Калашников и,продолжая пристально глядеть в блестящие черные глаза хозяина, добавил на своемхорошем французском:

– Вы не узнаете меня? Я ведь много раз заходил к вам. Яочень известный русский артист.

– Нет, месье. Я вас не знаю. Вам кофе с сахаром?

«И что на меня нашло? – удивился Константин Иванович. –Глупость какая… Даже если этот гаденыш меня узнал, все равно не скажет. Будетмолчать, как партизан, и с гордым видом шлифовать свои бокалы».

Калашникову вдруг захотелось молодо, смешно схулиганить,выкинуть какую-нибудь забавную штуку. Просто так, потому что прилетает Маргоша,потому что теплая сентябрьская ночь, Париж, и какие там пятьдесят девять лет?Опять восемнадцать, не больше. Жаль, нет зрителей. Тонкогубый потомок Наполеонане в счет.

В кармане пиджака затренькал радиотелефон. Он сразу узналголос своей невестки Кати, удивился и скосил глаза на часы. Здесь полночь, а вМоскве, стало быть, два часа ночи.

– Константин Иванович, Глеба убили.

– Прости, что, Катюша? – Было отлично слышно, но он непонял.

Разве можно такое понять с первых слов?

– Его застрелили полтора часа назад у подъезда. Мывозвращались с премьеры. Прилетайте, пожалуйста, в Москву.

* * *

Оля Гуськова терпеть не могла метро, особенно Кольцевуюлинию и центральные станции. Ее раздражало все: подсвеченные попуганные мозаики«Новослободской», планеристы, колхозники и пионеры на плафонах «Маяковки». Дажеесли не глядишь в расписной потолок, все равно чувствуешь присутствие этихплоских жизнерадостных призраков. Над платформами станции «Проспект Мира»огромные люстры свисают с потолка, качаются, словно хотят упасть на голову.

Из глубины преисподней, из черного туннеля, несется ветер,пахнет паленой резиной, вспыхивают огни. Люстры держатся на тонких, ненадежныхкрючьях, вот сейчас еще один порыв ветра – и ледяная сверкающая громадинарухнет прямо на Олю. Возможно, так будет лучше для всех… Поезд остановился.Люстра не рухнула, продолжала медленно качаться, и желтоватые световые бликинеприятно скользнули по лицу, когда Оля вошла в вагон.