Заповедное место - Фред Варгас Страница 16

И только один человек говорил о нем иначе — садовник Эмиль. Нет, Водель не был нелюдимом. Если он кого и боялся, так только самого себя, вот почему он ни с кем не виделся. Откуда садовник это знал? Да ему говорил сам Водель, говорил и при этом иногда чуть улыбался, одними уголками губ. Как они познакомились? В суде, когда Эмиля в девятый раз судили за нападение и нанесение телесных повреждений. Это произошло пятнадцать лет назад. Воделя заинтересовала его агрессивность, они долго разговаривали, спорили, а потом подружились. Так подружились, что Водель нанял его на работу — ухаживать за садом и заготавливать дрова, а позднее поручил еще ходить за покупками и убирать в доме. Эмиль подходил ему, потому что не лез с разговорами. Когда соседи узнали о прошлом садовника, они были не в восторге.

— Это нормально. Поставьте себя на их место. Меня прозвали Буйный Эмиль. Конечно, людям было страшновато, и они избегали меня.

— Настолько они вас боялись?

Садовник сидел на верхней ступеньке крыльца, там, где в начале июня солнце немного прогревает камень. На вид он был совсем не страшный — худой, коротконогий, в слишком просторном рабочем комбинезоне. Асимметричное, изборожденное морщинами, дряблое, некрасивое лицо, не выражавшее ни воли, ни уверенности в себе. Казалось, он стремился не нападать, а защищаться, вытирал искривленный, сломанный в драке нос, прикрывая рукой глаза. Одно ухо было больше другого, он чесал его, точно встревоженная собака, и только этот жест указывал на то, что либо у него горе, либо он чувствует себя пропащим человеком. Адамберг сел рядом.

— Вы один из тех легавых? — спросил Эмиль, с любопытством глядя на костюм Адамберга.

— Да. Мой коллега сказал мне, что вы не согласны с мнением соседей о Пьере Воделе. Я не знаю вашей фамилии.

— Я им двадцать раз говорил, что меня зовут Эмиль Фейян.

— Эмиль, — повторил Адамберг, чтобы закрепить в памяти это имя.

— Вы не пишете? Другие всё записывают. И это правильно, иначе они по сто раз задавали бы один и тот же вопрос. У легавых такая привычка — все повторять. Я никогда не мог понять, почему это легавые без конца всё повторяют? Говоришь им: «В пятницу вечером я был в «Попугае». А легавый опять: «Где ты был в пятницу вечером?» Для чего это нужно, кроме как нервы трепать?

— Это нужно именно для того, чтобы трепать нервы. До тех пор пока парень не устанет врать про «Попугай» и не выложит легавым то, что они хотят знать.

— Ну тогда это нормально. Можно понять.

Нормально — не нормально. Похоже, Эмиль помещал всё и всех либо по одну, либо по другую сторону этой разделительной линии. Поймав на себе изучающий взгляд садовника, Адамберг подумал, что Эмиль, пожалуй, поместит его не на нормальной стороне.

— Вас все здесь боятся?

— Все, кроме мадам Бурлан, ближайшей соседки. Сами подумайте, у меня за плечами сто тридцать восемь уличных драк, не считая тех, что были в детстве. Дело нешуточное.

— Вы поэтому высказываете мнение, противоположное мнению соседей? Потому что они вас не любят?

Вопрос удивил Эмиля:.

— Да плевать мне, любят меня или нет. Просто я знаю о Воделе побольше, чем они. Я на них не в обиде, это нормально, что они меня боятся. Я человек с агрессивными наклонностями, притом самого опасного типа. Так говорил Водель. — Он засмеялся, раскрыв рот, в котором не хватало двух зубов. — Насчет самого опасного типа — это он преувеличивал, все же я никого не убил. А в остальном он был прав.

Эмиль достал пачку табака и ловко скрутил папиросу.

— А в остальном, сколько вы отсидели?

— Если сложить семь сроков, получится одиннадцать с половиной лет. Такое даром не проходит. Но с тех пор как мне стукнуло пятьдесят, я стал посмирнее. Небольшие стычки то там, то здесь — это еще бывает, но дальше я не захожу. Я заплатил дорогую цену: у меня нет ни жены, ни детей. Вообще-то я люблю детей, но я не хотел заводить их. Если человек привык дубасить все, что движется, просто так, без причины, ему не место рядом с детьми. Это нормально. И тут мы с Воделем опять-таки сходились во мнениях. Он тоже не хотел детей. Правда, говорил об этом по-своему. Он говорил: «Я не хочу заводить потомство, Эмиль». И все-таки у него появился ребенок.

— Вы знаете, как это случилось?

Эмиль затянулся папиросой, удивленно взглянул на Адамберга.

— Ну, наверно, он не принял необходимые меры.

— Почему он не хотел иметь потомство?

— Не хотел — и все. Я сейчас о другом думаю: что со мной будет? У меня теперь ни работы, ни крыши над головой. Я жил тут, в сторожке.

— А Водель вас не боялся?

— Водель даже смерти не боялся. Он говорил: у смерти только один недостаток — она нескоро делает свое дело.

— У вас никогда не возникало желания ударить его?

— Иногда возникало — в самом начале. Но мне больше хотелось играть в крестики-нолики. Я и его научил. Никогда бы не подумал, что на свете есть человек, который даже не умеет играть в крестики-нолики. Я приходил вечером, растапливал камин и наливал нам по рюмочке вишневого ликера «гиньоле», это Водель меня к нему приучил. Мы пододвигали стол поближе к камину и принимались за игру.

— Кто выигрывал?

— Из трех раз два раза выигрывал он. Потому что он был хитрюга. Выдумал новый вариант игры, на листах бумаги в метр длиной. Надеюсь, вы представляете, насколько это все усложняет.

— Да.

— Ну вот. И он хотел еще увеличить эти листы, но я был против.

— И помногу вы с ним выпивали?

— Только по рюмке «гиньоле», он никогда не пил больше. Чего мне не хватает, так это морских улиток, которыми мы закусывали. Он заказывал их каждую пятницу, и у каждого из нас была своя булавка. У меня с синей ручкой, у него — с оранжевой, и мы никогда ими не обменивались. Он говорил, что я буду…

Эмиль потер свой кривой нос, силясь вспомнить забытое слово. Адамбергу были знакомы эти усилия.

— Что я буду в меланхолии, когда он умрет. А я только смеялся: ведь мне никто не нужен. Но он был прав, хитрюга. Я в меланхолии.

У Адамберга возникло впечатление, что Эмиль гордится этим новым для себя состоянием и с удовольствием произносит красивое слово, которым оно обозначается.

— Вы деретесь, когда вы пьяный?

— Нет, когда трезвый, в этом вся проблема. Бывает, выпью рюмку, но после драки, чтобы снять напряжение. Не думайте, что я не показывался докторам. Меня обследовали, наверно, с десяток докторов, и добровольно, и принудительно. И никто не сказал, что я болен. Выясняли разные там подробности про отца, про мать, но все без толку. Детство у меня было счастливое. А Водель говорил: «Ничего не поделаешь, Эмиль, такое уж ты отродье». Вы знаете, что такое «отродье»?

— Приблизительно знаю.

— А в точности?