Бастион. Война уже началась - Сергей Зверев Страница 21

– Говори. – Улыбка исчезла, взгляд построжал.

Туманов виртуозно изобразил подхалимную мину.

– Три дня отгула, товарищ майор? По семейным обстоятельствам, а?

– А работать кто будет? – прозвучало родимое. Слава богу – ответственные товарищи из ФСБ, кажется, не успели проинструктировать Дроботуна.

– А я с Губским договорился. Он не подведет, товарищ майор. Вы же знаете Губского…

– У Губского – своих дел полный стол… Ладно, – Дроботун смягчился. – Ты сегодня именинник. Считай, прогнулся. Но смотри, Туманов, чтобы к понедельнику – как штык! Не вернешься – уволю. И марш – пока не передумал…

Красилина Д.А.

А потом мне снился шум дождя… С порывами ветра. Я лежала на траве в чистом поле. Над головой сверкало, взрывалось, сполохи молний полосовали небо, разряды электричества долбили по земле. Я лежала, распятая, не способная ни заорать, ни пошевелиться, и потоки воды хлестали по моим глазам, заливали рот, ноздри… Я не могла оторвать себя от земли – нет, мои конечности не были привязаны, однако невероятная сила, подобная силе мощнейшего электромагнита, держала их, и всякий раз, когда я пыталась судорожно освободиться, испытывала боль, настоящую боль – она сводила ключицы, выворачивала запястья. Потом началось самое страшное. Меня обступили люди… Нет, не люди – тени. Неподвластные дождю и ветру, они сжимали круг, давя на психику – как давит на психику рука экзекутора, медленно тянущаяся к рубильнику… Потом они стали наполняться объемом, смыслом. Обрастали руками, одеждами – бесформенными балахонами с колоколообразными рукавами и капюшонами – абсолютно черными пещерами. И вот в свете молний эти пещеры, как телеэкраны, насытились изображением. Замерцали бледные лица с неживыми глазами. Рты расплывались, обнажая зубы – гнилые, изъеденные цингой. Руки тянули ко мне корявые пальцы, шевелились, рисуя в воздухе магические узоры. Монахи! – осенило меня. Мертвые монахи! Они пришли за мной… Они и есть те самые черные человечки, что приходят за душой и уносят ее на дно своего ада… Я почувствовала, как с меня снимают одежды – стягивают обувку, джинсы. Что это? – возопило мое «я». – Зачем это? Куда это?.. Потом что-то ужасное, раздирающее ворвалось в меня, и молчаливый оскал, проявившийся в свете очередного разряда, навис над лицом, дыша могильной вонью. «Что вы делаете?..» – простонала я. «Мы пьем твою волю, сестра…» – прозвучал ответ в ушах. Не голос монаха. Голос извне, за кадром, голос тихий и задумчивый. Монах усилил нажим – я взвилась. Резкая боль разломила тело, я стала терять сознание, но не потеряла, а окунулась в пограничное состояние – забалансировала на грани бытия и коллапса, и это было лучше, чем оставаться в своем уме. «Партнеры» стали меняться. Одни уплывали, другие погружались в меня, окатывая новой вонью, новой болью. Я металась в бреду, но чувствовала эту боль – тупую, изматывающую, реальную. Я захлебывалась слезами, дождевой водой, задыхалась. Я извивалась, распятая на мокрой траве, колотилась в конвульсиях, агонизировала, и дольше века длился этот сон…

А закончилось все просто. Монахи пропали. Решили, что по разу будет вполне. Я осталась одна – под грозовым небом, на мокрой, пахнущей гумусом земле. Молнии поблекли, расплылись, приобрели очертания слабого инверсионного следа. Дождь утих. За ним ветер. Стали разлетаться тучи – заспешили, засуетились. Рванулись в разные стороны, как ненормальные. Ведь только ненормальные летают в полный штиль… Голова расслабленно закружилась. Я попыталась навести фокус и рассмотреть, чем всё это кончится. Результат оказался плачевен. То, что вскрылось за тучами, даже с великой натяжкой, даже обладая бездной воображения, нельзя было назвать небом. Не бывает неба с четырьмя крючками. Не бывает неба, с которого отслаивается штукатурка. И где это видано, чтобы по небу ползла муха?

Это был грязный потолок.

Я лежала, приходя в себя. Сон, конечно, впечатляющий. Жертва коллективного изнасилования. Мама мия… Чуть не преставилась. Я закрыла глаза. Через минуту открыла. Нет, ничто не изменилось. Тишина гробовая. Только муха сместилась и заняла позицию у дальнего крюка. Я скосила глаза. Ложе, на котором я возлежала, было грубой кроватью с трубчатыми, дугообразными стойками. Белье крахмально поскрипывало – очевидно, чистое, хотя и сероватое. В пододеяльнике – синее шерстяное одеяло.

Где я, люди?.. Спохватившись, провела рукой по волосам. На месте. Ломкие, короткие, жирные, но кто скажет, что не мои? Ощупав лицо, я нашла в нем несколько ноющих участков с подозрительной припухлостью. Пошла еще ниже и обнаружила, что лежу в трусиках и бюстгальтере. Замечательно. Меня раздели. Час от часу не легче.

В комнате не было ни вещей, ни одежды. В ней вообще ничего не было. Дабы лишний раз убедиться, я приподнялась на локте. Так и есть. У дальнего угла – железная дверь – без ручки, но с объемным глазком; напротив двери – окно, забранное решеткой. И забрано как-то не по-людски – не с улицы, а из комнаты. Даже стекло не разобьешь, когда приспичит. Пол – убог, но стерилен. Ни пыли, ни окурков, ни лузги от семечек… Из всей мебели – вентиляционная решетка над дверью, моя кровать да на стенах обрывки каких-то стендов да плакатиков наглядной агитации.

И я с мухой. Вернее, под мухой (буквально).

Я всмотрелась. Из-под плексигласа слепо щурился на дверь дедушка Ленин. «Заветам…енина верны!» – утверждали отчеканенные из золотинки буквы. Другой постер безапелляционно настаивал, что нет благороднее занятия, нежели служба на благо родины, а третий убеждал, что караульный устав – это штука посильнее Библии, и подробно, с картинками, останавливался на правах и обязанностях часового, караульного, разводящего… Остальные выцвели, покоробились, но суть их была ясна даже мне – человеку неизмеримо далекому от всего этого кошмара. Здесь не поселок староверов, не так ли? В армию тебя забрили, Диночка? Сюжетик ищем?..

По-моему, я что-то простонала, упала на подушку. Ничего себе, ириска… Наваляла статью. В голове прояснялось. Во всяком случае, быль от небыли я уже худо-бедно отличала и была готова заняться «ползучим эмпиризмом» – собрать в кучку воспоминания, но не подвергать их существенному анализу. В принципе все было на местах. Но не вытанцовывался смысл. Сизиков погиб. На сто с прицепом. Летящий под обрыв «уазик» – это не сон. Дина Александровна Красилина – лицом в чертополохе и с шилом в шее – сущая реальность. Предшествующая шилу пальба и подлый гад Гулька, спасающий свою задницу (хотя, собственно, чего ждать от гэбэшника? – что он влюбится в меня по истечении жаркой ночи?), – тоже убийственный реализм. Сверзившись с обрыва, Гулька получил по заслугам. Мне его жалко, но не всерьез. Крест на нем. (Только не вспоминай, что он шептал тебе этой ночью. Всё ложь. Всё химера. Всё призрачно…) Почему на нас напали? Почему ждали в доме на курьих ножках? Почему дядя Федя – угрюмый, грязный, похмельный сукин сын – сдал нас невесть кому со всеми потрохами?!

А ведь все верно, подумала я с горечью. Бандюганы во главе с «Окуленко» ничего не теряли. Брать нас в Карадыме – глупо. Объект сам плывет в руки. Ну не забредем мы к Окуленко, постесняемся, ну и что? Сцапают дальше, на дороге в Бирюлино. А забредем – так куда проще. Хватай, и айда на «уазике» в свои пенаты…