Блицфриз - Свен Хассель Страница 29

В мгновение ока вся рота оказывается среди деревьев. Никому не хочется погибнуть от немецких пуль.

Малыш лежит животом в снегу, держа автомат наготове. Ему легко застрелить Барселону, но нелегко заставить себя убить товарища, даже если он обезумел и думает, что окружен солдатами противника.

— Слушай меня, фельдфебель Блом, мир подписан, — говорит Старик. И идет к Барселоне. — Война окончена. Бросай автомат! Видишь, я безоружен.

Показывает пустые руки.

— Ты готовишь какую-то каверзу, проклятый коммунист, — кричит Барселона. — Но я прикончу тебя к чертовой матери!

Малыш прыгает, как пантера, и хватает его, когда автоматная очередь взрывает снег возле ног Старика.

Барселона ревет, как дикий бык:

— На помощь! Меня схватил противник!

Он принимает Малыша за русского.

Рота возвращается к жизни. Все одновременно кричат. Кое-кто предлагает застрелить Барселону на месте, пока он снова не спятил и не принял нас за русских, которых нужно уничтожить.

Подбегает санитар, вонзает в руку Барселоне иглу шприца, и вскоре он приходит в себя. Обходит всех, пожимает руки и извиняется. Это характерный признак болезни. Так всегда ведет себя человек, когда проходит приступ безумия.

Недавно у нас был один унтер-офицер, который говорил о черных ангелах с золотыми крыльями. Утверждал, что он главный механик в гараже небесного механизированного воинства. Мы пристально наблюдали за ним и бывали наготове, когда в глазах у него появлялся блеск, но все-таки оказались недостаточно быстры. Прежде, чем разоружили его, он успел убить пятерых. Потом обходил всех, пожимал руки и извинялся. Даже пожал руки пятерым трупам и сказал, что не злится на них. В тот же вечер с ним снова случился приступ, и он побежал к противнику заключать перемирие. Мы больше не видели его.

Перед нами в небе красное зарево от почти непрерывных вспышек сильных разрывов. Мимо нас с грохотом проезжает немецкий танковый полк. Несколько часов спустя мы настигаем его, но теперь танки подбиты; из люков свешиваются искривленные, замерзшие тела эсэсовцев. Среди деревьев стоят подбитые русские танки и остатки целой противотанковой батареи.

Около десяти русских убиты выстрелами в затылок. Видимо, за попытку бежать, когда стало слишком жарко. Мы обшариваем их быстрее, чем профессиональные карманники, но добычи мало. У обеих сторон одна общая беда: мы голодны.

В одном из домов Порта находит кастрюлю с замерзшими остатками баланды. В комнате пять мертвых штатских. Все застрелены в затылок: лица сорваны выходящими пулями.

— В затылок из нагана, — лаконично подтверждает Штеге. — Значит, это предатели!

— Кончай эту чушь про предателей, — раздраженно говорит Старик. — Это самое затасканное слово в языке. Как только националистам понадобится козел отпущения, они выискивают предателя. Предпочтительно слабого, который не может постоять за себя. — Указывает на тело девочки, лежащее на груде дров. Лицо ее сорвано пулей, поленья залиты кровью. — Думаешь, ей хоть приходила в голову мысль о предательстве? Кого она могла предать?

— На войне всегда есть предатели, — рассуждает Малыш. — В школе нам говорили, что все эльзасцы были предателями, которых следовало повесить. Они стреляли в наших солдат, проходивших по Эльзасу в четырнадцатом году. Учитель, нещадно колотивший нас тростью, был там и получил пулю в плечо от одного из эльзасских предателей.

— Merde! [50]— пожимает плечами Легионер. — Эльзасцы были французами. Их долгом было стрелять в немецких солдат. Но эти живущие на границе люди чувствуют себя, как вошь между двумя ногтями. В восемьсот семьдесят первом году жители Эльзаса внезапно стали немцами и были вынуждены подчиняться распоряжениям из Берлина. В восемнадцатом году они вновь стали французами и подчинялись Парижу. В сороковом опять превратились в немцев. Можешь быть уверен, что они снова станут французами, когда мы проиграем эту войну. Неудивительно, что эльзасцам трудно решить, на чьей они стороне.

— Что бы эти жалкие ублюдки ни делали, они предатели, — усмехается Малыш. — Слава Богу, я жил в Гамбурге. Там никаких проблем. Если сам не способен подумать о себе, за тебя думают на Штадтхаусбрюке восемь [51].

— Какое все это имеет отношение к ним? — спрашивает Барселона, указывая на пять мертвых тел. — Они не эльзасцы. Они всегда были русскими.

— С ними другое дело, — отвечает Старик, яростно попыхивая трубкой. — Очевидно, им приказали стрелять в нас, они заспорили, и верх в споре одержали энкаведисты.

— Неразумно вступать в спор и с НКВД, и с треклятым гестапо. Нужно придумать для них уловку, — говорит с хитрой миной Малыш. — Я сказал бы этим товарищам из НКВД: дайте мне пушку, ребята, и смотрите, как я буду долбать этих немецких мерзавцев. Стану укладывать их целыми ротами. Явились сюда без приглашения.

— Не забывай, кто ты и какой мундир носишь, — угрожающе произносит Хайде.

Баланды хватает всего по две ложки на каждого, и голод становится еще мучительнее.

Холод усиливается. Мы останавливаемся в разрушенном кирпичном заводе. В главных воротах много обгорелых тел русских.

— Огнеметы, — замечает Штеге.

Мы валимся полумертвыми от усталости. Ноги в холодных сапогах кажутся свинцовыми. Никто не произносит ни слова, даже Порта. Я сижу рядом с ним в одной из больших печей. Ветра здесь нет, поэтому немного теплее. Большинство людей спит. Обер-лейтенант Мозер свернулся клубком на куче золы. На нем русский офицерский полушубок. Если он попадет в плен, ему придется плохо. Старик втискивается в нашу печь и что-то достает из-за пазухи. Протягивает нам. Немного сахара и кусок бараньей колбасы.

— Где ты это взял? — спрашиваю я в изумлении.

— Молчи и ешь, — ворчит Старик. — Этого и на троих мало. Хочешь, чтобы другие услышали?

— Еще что-то есть? — спрашивает Порта, вовсю работая челюстями.

— Чуточку колбасы, немного хлеба и суп-концентрат, — кивает Старик.

— Пресвятая Казанская Богоматерь! Мы самые богатые солдаты в гитлеровской армии, — смеется Порта, глаза его снова блестят. — Давай съедим хлеб и колбасу. Суп оставим на завтра.

— Господи, думаю, мы насытимся, — уверенно говорю я, чувствуя, как тепло разливается по телу.

— Это напоминает мне одного мясника в Моабите, — творит Порта. — У него к Рождеству оставалось столько кровяной колбасы, что пришлось ее раздавать. Он был из Бреслау и думал, что берлинцы тоже едят кровяную колбасу на Рождество. Под вечер он стоял перед своей лавкой на Шлезишерштрассе с ящиком этой колбасы перед ним и кричал: «Подходите, подходите все! Бесплатная рождественская колбаса! Бесплатная рождественская колбаса!»