Знамя Победы - Борис Макаров Страница 20

И еще четко, очень четко я вижу… деревянную корову с белыми яблоками на синих боках – нашу самую любимую, самую главную игрушку с Асей Ивлевой – маленькой белокурой девочкой – моей подружкой, моей соседкой, моей, как я догадался много, много позже, будучи взрослым, моей самой первой, неосознанной, но незабываемой любовью.

Деревянная корова с белыми яблоками на синих боках принадлежала Асе, но Ася никогда не называла ее своей, а называла нашей, имея в виду меня.

Откуда она появилась у Аси, не знаю. Наши семьи, как мне потом, много позже, рассказывала мама, жили в этом двухквартирном доме с самого начала войны. Из этого дома ушел на фронт папа – школьный учитель. В этот дом поселилась в начале войны семья Ивлевых. Откуда они приехали, не знаю. Ничего не знаю и о довоенной жизни Ивлевых, как, впрочем, не очень много знаю и о довоенной жизни нашей семьи. В то время, о котором идет рассказ, я не знал, не помнил не только отца Аси, но и своего папу.

– Когда папа уходил на войну, – рассказывала мама, – ты спал. Я хотела тебя разбудить, а папа сказал: «Не надо. Пусть спит. Малыш все равно ничего не поймет. Да к тому же я скоро вернусь. Через месяц, ну самое большее – через два вернусь. Разобьем фашистов, и вернусь». Уходил он в конце ноября. Уже холодно было. Постоял у твоей кроватки в пальто, снял шапку, поцеловал краешек твоего одеяла и ушел.

Кажется мне сегодня так или действительно помнится… Лежу я в кроватке своей маленькой-премаленькой. Поспал. Проснулся, а глаза открывать не хочется – поплавать в полусне хочется, в тепле, чистоте потянуться-понежиться. И слышу я над собой полусонным голос папин: «…Не надо. Пусть спит… Разобьем фашистов, и вернусь…»

И папу едва сквозь ресницы вижу – большого-большого, сильного-пресильного, высокого-превысокого, с плечами широкими-преширокими. От такого папы, конечно, какие-то там фашисты, которых разбивать надо, сразу убегут. И месяца для их разбивания не потребуется…

Таким я папу всю войну, все долгих-предолгих четыре года помнил и ждал, вместе с мамой и бабушкой ждал… и Ася, и тетя Оля, и весь наш народ ждали…

…Деревянная корова с белыми яблоками на синих боках была очень красива. Выпиленная неизвестно кем из обрезка обыкновенной сосновой доски и тщательно отполированная, а затем покрашенная в два цвета – синий и ярко-белый, – с толстым добродушным носом и большим выменем, тоже выкрашенным белой краской, она буквально зачаровывала нас своим добродушием и необыкновенной окраской.

Любой читатель конечно же заметит, что эти строки написаны взрослым человеком на основе ярких воспоминаний о своем детстве. Далеко не все молодые люди и даже люди среднего возраста знают о том, что чем ближе они будут подходить к старости, тем ярче, острее, четче будут их воспоминания о детстве.

Все движется по кругу – Земля, другие планеты, время, жизнь. Круг бесконечен. Его начало впадает в его же конец. Конец порождает начало. Круг бесконечен – бесконечна жизнь. Уже только рождаясь, человек делает первый, пусть едва заметный, а может, и незаметный шажок к старости. Может быть, поэтому лица новорожденных похожи в первые мгновения на лица маленьких старичков. А лица людей в преклонном возрасте очень часто, если не всегда, похожи на лица младенцев.

То же самое происходит с нашим умом, сознанием. Старики, по крайней мере многие из стариков, к каковым себя сегодня относит и автор этих строк, впадают в детство. «Впал в детство» – это словосочетание наверняка слышал каждый из нас. А словосочетания никогда не рождаются на пустом месте. Слова становятся рядом при устойчивом явлении, означенном ими…

…Мне шестой год. Столько же Асе. Через год мы пойдем в школу. Обязательно пойдем в школу. Черная туча войны отодвигается туда, откуда она пришла. В сторону Гитлера. Молнии сверкают над ним, над его крысиной стаей всяких геббельсов. Мы с Асей знаем и Гитлера и Геббельса. Они действительно похожи на злых крыс. Мы часто видим их на картинках в газетах, которые читают тетя Оля, мама и даже бабушка, хотя бабушка читает по слогам и плохо видит. Чаще бабушка просит прочитать что-нибудь маму и тетю Олю. Послушает, послушает, плюнет в сторону:

– У-у, гаденыши. – И пойдет, еще больше сутулясь, куда-нибудь в уголок – поплакать.

Прилюдно она никогда не плачет.

…Мы ставим деревянную корову с белыми яблоками на синих боках на середину стола. Она настолько красива, что затмевает все остальные игрушки, даже начищенный толченым кирпичом медный кран от самовара.

И как правило, через несколько минут уже не мы играли коровой, а корова нами. Она молча просила нас, приказывала нам кормить ее. Весной, летом, осенью – травой, листиками подорожника, который густо рос в нашем дворе, одуванчиками, черемушными листьями и ягодами с куста за нашим домом. Зимой – картофельными очистками, на которых совсем не было картофеля, так тонко срезали их наши мамы и бабушка, обсевками муки, их мы потихоньку, щепотками брали со стола, на котором мамы и бабушка изредка просеивали серую, купленную по карточкам муку вместо печеного хлеба. Обсевков получалось много. Острые, липкие, они забивали решетку сита и, когда их вытряхивали, из него иногда разлетались и попадали в щели пола. Мы щепочкой выковыривали их и кормили ими нашу корову.

Зимой, в морозы, деревянная корова с белыми яблоками на синих боках жила то у Аси, то у меня. Мы никогда не ссорились из-за нее. А стоило кому-нибудь из нас приболеть, то мы не сговариваясь оставляли ее у заболевшего на несколько дней, сколько он болел.

Мы любили свою корову. Очень любили.

…Извещение – похоронка о том, что старший сержант Ивлев Виктор Петрович пал смертью храбрых в бою с фашистскими захватчиками, – пришло Ольге Афанасьевне и Асе за три месяца до конца войны.

Не было криков. Не было громкого плача. Затихли, будто утонули в горькой тишине тетя Оля и Ася.

Шепотом стали разговаривать мама и бабушка. Затих я. Деревянная корова с белыми боками на синих боках в это время находилась у меня. Я взял ее, почему-то на цыпочках подошел к двери Ивлевых, без стука открыл ее, и, не закрывая дверь, положил нашу любимую игрушку около стены. Так же потихоньку, на цыпочках вышел, бесшумно прикрыл дверь и вернулся домой.

…Асю я увидел через несколько дней. Но это была уже другая, почти мне незнакомая девочка. С бледного, удлиненного личика с тонкими поджатыми синюшными губами на меня смотрели большие, взрослые, как у мамы, бабушки, Ольги Афанасьевны, глаза. Даже голос Аси изменился, стал глубже, взрослее:

– Это ошибка. Папа живой. Он убьет Гитлера и вернется.

– Конечно, вернется. Они с моим папой вернутся. Гитлера посадят в клетку, клетку поставят в кузов большой машины и будут возить, показывать. А убивать его не надо. На него все плевать будут. Пусть он лает. А кормить его будем мерзлой гнилой картошкой, пусть жрет.

– Пусть жрет!

– Пусть подавится!

…Наступила весна. Долгожданная. После долгой, холодной зимы, после долгих и трудных лет войны пришла весна надежды, весна уверенности в победе. Из ожившей, прогретой солнцем земли выплеснулась, потянулась к теплу, к высокому небу зеленая густая трава. Казалось, сама земля наконец-то освободилась от тяжести тревоги за себя, за живущих на ней людей.