Философский камень - Сергей Сартаков Страница 14

Они зашли в избу, стоявшую на самом краю села. Стены избы были срублены из некантованных сосновых бревен, пожелтевших от времени, такими же потемневшими были и некрашеные наличники. Зато высокая драничная крыша под резным коньком бросалась в глаза своей новизной. Двор с улицы забран в столбы толстым заплотником, но с боков реденько обнесен жердями. Навесы дряхлые, зато амбар светился желточком. Во всем боролись достаток с нехватками, крестьянская прилежность и заботливость со слабосильностью.

Никаких переборок внутри избы не было — вся открыта взгляду. По стенам две деревянных кровати, горбатый сундук, стол, ничем не накрытый, ближе к двери, на березовых колышках, вбитых в бревна, какая-то одежонка. В дальнем углу на одной из кроватей спал или просто лежал, закрыв глаза, круглобородый старик, облепленный сединой, словно тополевым пухом. Возле печи хлопотала худенькая женщина, закутанная в темный самовязаный платок.

Васенин снял шапку, поздоровался, вслед за ним: «Здравствуй, хозяюшка!» — сказали остальные. Хозяйка молча выпрямилась в напряженном ожидании. Комиссар осведомился, как ее зовут.

— Ну, Настасья, по отцу Петровна, — хмуро ответила женщина, — а всех нас ежели, так Флегонтовскими кличут.

Васенин попросил вскипятить чайку.

Беспокойно поглядывая на винтовку, которую Сворень прислонил к стене поблизости от кухонного стола, Настасья принялась наливать воду в самовар, щепать лучину.

— Свои мы, Настасья Петровна, свои, — поспешил сказать Васенин. — Нас вы не бойтесь. Когда отступали здесь белые, вас не обидели?

— «Обидели»? — переспросила женщина, сдвигая с головы на плечи темный платок. — Кабы просто обидели, так это полбеды. Под ноготь забрали все. Корову, телушку! И курей всех порезали. Из амбара даже муку пшеничную до пылинки повыгребли. А мужика моего на двух конях с собой угнали и по сю пору нету! Убили, может.

— Ну, что вы так уж сразу, «убили». — Васенин растирал застывшие руки. — Вернется… Надо надеяться.

— Дыть… третий день, как сегодня… Нет, клади, четвертый. Тут надежа такая — начисто сердце все выболело!

Васенин переждал, пока женщина справится со своим горем. Спросил потом:

— Не от Мироновой смолокурки на тракт беляки выезжали? Про больных и раненых среди них никакого разговора не было?

Настасья разожгла лучины, кинула их в самовар и наставила короткую трубу, наклонив другой ее конец к печному челу.

— Темный их знает, откудова они выехали! Перли, перли по тракту валом! И все с ходу в наш дом. Потому крайние мы. Всяки там были с ними: и недужные и ранетые. У меня по сю пору мельканье в глазах. Тыщи, тыщи!.. Через две избы от нас парня соседского Алеху Губанова было насмерть шашками забили. Пластью, пластью по спине! Вон и деда Флегонта, свекора моего, — кивнула головой в угол, — тоже так прикладами уходили, лежит — глаз поднять не может. А у Кургановских, опять же Савельевских — богатеев, — у тех даже щепоти не взяли. Разве только чаю у них попили. Да, господи, когда ж конец-то им? Или сызнова еще пойдут?

— Амба! Не пойдут. Никогда больше не пойдут, — сказал Сворень. Подошел поближе к Настасье, снял с себя шапку и пальцем показал на красную звезду. Видишь? Звезда пятиконечная. Пять концов, пять слов. Вот, следи: Российская, Социалистическая, Федеративная, Советская, Республика. Поняла? Так как же своя республика не защитит народ свой!

Но женщина ничуть не повеселела. Пощипывая концы платка, она со страхом поглядывала на шапку, которую Сворень по-прежнему держал в вытянутой руке. Васенин это заметил.

— Что вы, Настасья Петровна, так на звезду смотрите?

Женщина торопливо обтерла губы рукой.

— Да ничо… Ничо… Только вот… Анчихристова, говорят, звезда эта.

И вышла в сени, прикрыв за собой дверь.

— Так… Крепко людям в уши надули! — Васенин пригладил волосы, сел на лавку. — Вот как получается: «Звезда анчихристова»… И думает сейчас Настасья Петровна, думает. У нее беляки все «под ноготь» забрали, а мы, новая власть, чем вознаградим? Покушаем у нее сейчас за спасибо? И только? Васенин ткнул указательным пальцем в грудь Свореню. — Ты вот, Володя, пять концов красной звезды ей показал и объяснил, что они символически означают. Не заметил я радости у женщины на лице. А если бы ты на эти концы показал так: хлеб, конь, корова, мирный труд, спокойный сон — это все Республика тебе гарантирует. Засмеялась бы Настасья Петровна, даром что мужик у нее еще неизвестно где и даром что звезду «анчихристовой» называют.

— Так, товарищ комиссар… Вы, конечно, смеетесь насчет коня и коровы по концам звезды! — с обидой сказал Сворень. — А ведь как же над этим смеяться? Звезда наша — это же…

— Да нет, Володя, не над звездой я вовсе смеюсь. И вообще не смеюсь. Прогнать нам белых — только половина дела. И половина-то, пожалуй, еще самая легкая. А вот как потом — и, главное, быстро — сытую жизнь народу обеспечить, когда в стране разруха полная? Как политику правильно повести, чтобы у людей терпения хватило дожидаться хорошей жизни? И сил бы хватило! И желания самим жизнь эту построить, через все трудности, а вперед! Дать им самим в руки наш «философский камень», который никак не мог отыскать в природе капитан Рещиков!

— Для меня мудрено, ежели философия, товарищ комиссар, — признался Сворень. — Только власть-то наша зачем? Властью своей все и сделаем.

— Так мудреного тут что, — отозвался Мешков, — мудреного нет ничего. Народу вперед всего — чтоб без войны. Народу — чтоб без насильства над тобой. Народу — чтоб один не заедал другого. А насчет власти — вот на это только и власть надо. Для твердого наблюденья.

Вошла хозяйка с миской, полной капусты, светло поблескивающей мелкими льдинками. Сняла с полки несколько тугих, зарумяненных калачей. Поклонилась всем: «Ешьте себе на здоровье». Сама занялась полузаглохшим самоваром.

— «Власть для наблюденья…», «Один чтобы не заедал другого». Ты. Мардарий Сидорович, теоретик, — вполголоса проговорил Васенин, присаживаясь к столу. — Володя, а ну, практически! Какие там имеются при тебе запасы? Выкладывай все, Советская власть, народу! Настасья Петровна, прошу откушать с нами. Детишек, что ли, нет у вас?