В ночном саду - Кэтрин М. Валенте Страница 50

До чего жирным казалось его лицо, лежавшее на подушке. Точно кусок мяса на белой скатерти, сплошь в паутине красных сосудов и с опухшим носом. Он не спал в одной постели с матерью уже много лет – впрочем, с ней никто не спал. Думаю, мне понравилось бы, заведи она любовника. Это сделало бы её человечнее. Но она никого не пускала к себе между ног; проводила ночи в убогой постели на вершине убогой башни, а мой отец спал в громадной кровати эбенового дерева с четырьмя столбиками, предназначенной для лорда и его леди.

Ты не знал? Мой отец никогда не был королём.

Деревенский барон, только и всего! Иногда зимой свиньи и коровы ночевали в главном зале, чтобы не передохнуть в мороз. Вонь от них поднималась к стропилам и висела там будто испачканная дерьмом люстра. Моя мать была совсем другой. Я был совсем другим. Я часто наблюдал за ней, любовался её профилем на фоне окна и удивлялся, как она умудрилась выйти замуж за мешок лука и свиных пятачков, которого мне приходилось звать отцом. Слуги говорили, он не всегда был таким бесполезным. До того, как моя мать позволила скорби отнять у неё голос, наш дом был богат, а коровы спали в траве, где им самое место.

Но всё изменилось. Она замолчала, не говорила ни слова. Моя мать сделалась молчаливой точно монахиня – в тот день, когда у неё забрали мою сестру.

Я был младенцем, когда это случилось, и не знал свою сестру. Но её отсутствие мучило дом, как голодный пёс. Дыра, занявшая её место, сидела с нами за обеденным столом, безвольно опустив плечи в затхлом воздухе; она ела, пила и дышала нам в затылок.

Другие мои сёстры вышли замуж до того, как я научился считать. Я рос в тихом доме один, со мной были только вонючие коровы, немая мать и дыра. Даже отец старался не проводить там время: оставался на полях, руководя уборкой сена и дойкой коз до темноты, чтобы проскользнуть к себе, ни с кем не встречаясь. Но дыра всё равно появлялась на звон дверного колокольчика, и он спешил в спальню, опустив голову, чтобы не встретиться с ней взглядом.

Я не думал, что кому-то будет его не хватать. Он стал дураком, хилым, точно стриженная овца, а я как раз стал мужчиной, был готов сделаться бароном и жаждал этого, потому что мне надоело смотреть, как ветшавший дом на глазах разваливается на части, поддерживаемый лишь дырой в воздухе, пустым местом. Однако копающиеся в грязи убожества, вроде моего отца, всегда отличались крепким здоровьем, и я знал, что баронство мне просто так никто не отдаст.

Я не пытался скрыть своё приближение, когда шел по лестнице в его комнату. Наоборот, громко топал – в мёртвом доме никому не было дела до того, что к утру ещё кто-то откинул копыта. Но дыра была там. Я чувствовал, как она тянет меня за рукав, преисполненная сестринского осуждения. Она грустно вздыхала, словно давая понять, что, если бы вдруг вернулась та, кого забрали много лет назад, вокруг не стояла бы гробовая тишина, и мне не пришлось бы слушать, как кричит мой отец, чтобы осознать, что сам я ещё жив… Дыра жалела меня, и я ненавидел её за это.

Впрочем, он не закричал. Всё оказалось легко, как отрезать кусок мяса для жаркого. Я, не задумываясь, вонзил нож в сердце отца, огромное, точно у быка. Всё случилось просто и естественно, как и должно было. «Убийство, – подумал я, – обязано быть сложнее». Его глаза распахнулись, и в горле тихо булькнуло, как у телёнка, забиваемого к летнему празднику. Отец не закричал. Я не почувствовал себя живым. Но стал бароном.

Мать следила, как я спускаюсь по лестнице, вытирая кровь о брюки. Она не мигала, её губы сжались и побледнели, но она ничего не сказала. Как всегда…

С баронством, как и ожидалось, я справился. Поля давали зерно, деревья – сидр, свиньи спали в своих грязных загонах и толстели. Из всех углов большого зала вымели пыль, к очищенным стропилам подвесили длинные белые знамёна. В замке появились люди, а когда лето сменило весну, начались музыка и танцы.

Дыра не вернулась.

Наконец пришло время подыскать себе жену. Мне не слишком этого хотелось, но говорили, что так поступают лорды, а я уже подумывал о том, чтобы надеть корону, как другие планируют переезд в дом побольше и у моря. Королю нужна королева. Барону не обойтись без баронессы. Поэтому я пролистал семейные книги с засаленными страницами. И узнал, почему моя мать вышла замуж за мешок лука и свиных пятачков.

В нашей захолустной семейке пьянчуг жену добывали не ухаживанием, а испытанием. Существует пояс из золота и яшмы, передаваемый от бабушки к внучке, и новой хозяйке дома он должен прийтись впору, иначе она не сможет спать в башне, двадцать лет игнорируя мужа. Суеверия, сверкающие глазами из тьмы, и глупость всегда живут дольше, чем семьи, которые за них ответственны.

Я снял с матери пояс. Она ничего не сказала. Как всегда… Но, когда я разослал гонцов с известием о том, что подходящие молодые женщины могут прийти и примерить пояс, она заперлась в башне и не выходила, сколько миловидные горничные ни уговаривали её открыть засовы. Изнутри не доносилось ни звука.

Недели летели одна за другой. Девушки танцующим шагом шли к моим дверям, одетые в платья всевозможных цветов и фасонов: ветошь и турнюры; блондинки и брюнетки; бархат, муслин и обычный хлопок, подпоясанный бечёвкой. Я набрасывал золото и яшму на десятки талий, застёгивал – и десятки щёк краснели. Пояс падал с их бёдер или сжимал их талии, пока они не начинали задыхаться, – он никому не пришелся впору, ни у одной женщины в стране не было законного права на него.

Я поступил логично: поднялся по длинной витой лестнице на вершину башни, держа в руках пояс, – на его тусклых самоцветах играли хмурые отблески. У толстой дубовой двери на бронзовых петлях я постучался, вежливый, как и подобает поклоннику.

– Матушка, – сказал я, – пояс никому не подошел.

Из комнаты не донеслось ни звука.

– Матушка, – сказал я, – мне надо жениться.

Из комнаты не донеслось ни звука.

– Матушка, – сказал я, – пояс подходит вам.

Только не надо изображать изумление! Мораль уступает дорогу королям, а вонючая добродетель скотоводов меня не интересует.

За дверью что-то зашуршало и зашелестело. Наконец мы покончили с ерундой, её детскими истериками и тем, как она пряталась, точно краб в алой раковине. Я плечом высадил дверь – силы мне тогда уже было не занимать, и бронза согнулась после второго удара, петли заскрипели и поддались. Моя мать сидела на кровати, стоявшей посреди комнаты, утопавшей в пыли; вокруг неё были разбросаны листы бумаги. Фиолетово-чёрное платье порвалось и было ей мало, рыжие волосы тусклой спутанной гривой ниспадали на продавленный матрас.

На коленях у неё была дыра.

Края дыры потрескивали и изгибались, чего я раньше никогда не видел; странный серебристый свет очерчивал ясные контуры длинноволосой девочки, дремавшей на материнских коленях. Выглядело так, будто девочку кто-то вырвал, оставив лишь намёк на то, как она могла выглядеть, какой могла бы быть. До этого утра я воспринимал дыру как пустоту, но теперь видел нечто осязаемое и имевшее вес – её можно было ощутить, потрогать, и она светилась. Странное ничто посверкивало, пока моя мать его гладила.