Седьмой ключ - Елена Ткач Страница 35

«Дикарь!» — так однажды в сердцах обозвала его бабушка. Вот уж кому было характера не занимать! Она всюду следовала за Еленой — Лешиной мамой — искренне уверенная, что без ее помощи и поддержки дочь пропадет. Похоже, мама и сама начала постепенно так думать, хотя Леша подозревал, что со всеми трудностями отлично справилась бы сама, без назойливой материнской опеки. Она была очень нервная и эмоциональная, его мама, которую Леша любил — любил самозабвенно и преданно, хоть сам старательно скрывал от себя это чувство. Ну какой еще может быть актриса, как не нервозной, — так считал он, оправдывая мать, и жалел ее, как жалеют существо более слабое и беспомощное…

Но их железобетонная бабушка полагала, что они — мать и сын — на своих ногах не стоят, дунь — и развалятся, к жизни просто не в состоянии приспособиться и вообще из них никакого толку не выйдет… Это мнение матери прочно укоренилось в сознании Елены, а Алеша… он, как мог, пытался этому мнению противостоять. Нет, не внешне — внутри. Он готовился к жизни, к тому, что когда-нибудь, когда вырастет, сумеет взвалить все тяготы на себя. Да так, что дела у них сразу пойдут на лад — мама оправится, поверит в себя и полетит, как навеки взлетели над Витебском персонажи Шагала, вот так и она полетит — в жизнь, в радость… Она очень талантливая актриса, Алеша знал это, верил в мамин талант и всей душой хотел, чтоб она это всем доказала.

Он самозабвенно писал стихи. Не мог не писать. Они приходили сами без всяких натужных усилий — рождались, как ветер, который раскачивал ветви их старых яблонь на даче. Откуда его стихи? Он не знал. Жил с ними, жил ими и не старался кого-либо в них посвящать. Только маму. Но она… она была так замотана своим ролями, ставками, взаимоотношениями с очередным режиссером, что на все, что не вмещалось в рамки ее театральной жизни, взирала словно бы сквозь чужие очки.

Но сегодня стихи что-то не шли. Всю Лешину привычную жизнь будто поддели на острый рыболовный крючок и выдернули из мутного, поросшего водорослями водоема. И ему стало жарко в лучах беспощадного солнца — солнца, которое он как будто впервые увидел… Он, что, влюбился в Ветку? Да ни капельки! Ему понравилась Маша — заводная, веселая, прямо-таки излучающая радость и уверенность в себе. А Вероника… нет, такая ему никак не могла понравиться. Может, потому, что слишком похожа на тебя, нашептывал ему внутренний голос. Какая-то смутная, вялая… А то, как порвавшая постромки дикая кобылица: фыркает, злится, кричит, белеет… Ну что в такой может понравиться?

Так рассуждал Алеша этой бесконечной туманной ночью, вертясь на кровати, как угорь на сковородке. Привычка к самокопанию давала свои плоды: размышления о вчерашнем напоминали кропотливую работу археолога, склонившегося над каким-нибудь черепком… Этим черепком была его собственная голова — он должен был в ней разобраться! Итогом долгих и сбивчивых размышлений стал вывод: Машка как личность, как человек, а не просто как смазливая девчонка, была на голову выше его. Она дельная и уверенная в себе, потому так и нравилась! Его тянуло к ней, он грелся в ее лучах… А эта мрачная Вероника ему под стать. Да! Это сущая правда — они два сапога пара, потому Алеша и не воспринял ее всерьез. Но это равенство оказалось химерой — своим окриком «идиотик» она смешала всю его логическую цепочку. Он должен доказать ей… что, собственно? И почему? Что так в ней его зацепило? Эти слова? Он слыхал и похлеще! И потом, это странное чувство… Почему он совершенно, ну ни капельки на нее не злится? Он, что, законченный рохля? Да, вроде, нет…

Леша чувствовал, что он готов на все, на все, лишь бы… лишь бы она не была, вернее не стала злой. Ведь она — это как бы он сам, только в девичьем обличье. Мысли взвинчивались в голове, сшибались, рвались, недодуманные, непонятные… Казалось, если он их вполне осознает, они его разорвут!

Парень пугался того обостренно-болезненного понимания самого себя, которое вдруг родилось в нем. На миг показалось: все, детство кончилось и юность тоже, он в одну ночь стал взрослым! И от этого росло смятение, бесприютность, растерянность, да, растерянность — он не знал, как быть с собой — взрослым, новым… Прежде он не сомневался: сам с собой всегда разберется, но теперь не мог, не умел. И ступор, в котором вязла любая логика, наступал в тот момент, когда в своих размышлениях он приближался к опасному рубежу — к мысли о том, как похожи они с Веткой…

«Почему я не злюсь на нее? — думал он, вскакивая с кровати и журавлиным шагом меряя комнату. — Она злая? Да нет, в том-то и дело, что добрая… нет, слово не то, не добрая а… чуткая. Вот какая! У нее душа, как воробушек на ветру. И я ничего в ней не понимаю… ни в ней, ни в себе! Разве можно что-то понять в этой дурацкой каше?!»

Ночное бдение вымотало Алешу. Под утро он заснул, поняв только одно: эта ночь — какой-то рубеж в его жизни, завтра он проснется другим. И первое, что сделает, — отправится к Веронике. Не к Машке, к которой тянуло, а к Веронике, которая так пугала его.

Но утром, проснувшись в двенадцатом часу, парень понял, что от ночной решимости не осталось следа. Идти к Веронике сил не было никаких… Еще начнет издеваться, а он этого просто не вынесет. Нет, только не это! Теперь, когда он впервые почувствовал себя взрослым, такое было смерти подобно.

Она его не поймет! Не поймет, что он, Алеша, не униженный червь, приползший к той, что его оттолкнула, и пришел он, чтобы помочь… чтоб и она смогла распрямиться и не впускала в душу то, что впустила вчера…

А поэтому он к ней не пойдет. Он пойдет к Манюне! Поглядев на себя в зеркало, Алеша вдруг узрел в отражении косоротого незнакомца с поддергивающимся нижним веком.

— Передышки захотел? — он зло скривился, глядя на себя в настенное зеркало, и изо всех сил врезал в него кулаком. Боль и кровь, брызнувшая из разорванной кожи, отчего-то принесли облегчение.

— Алешенька, что там у тебя? Разбилось что-нибудь? — донесся с веранды голос Киры Львовны.

— Все в порядке, бабуль, это моя неваляшка…

Старая, еще мамина неваляшка повсюду следовала за ним, где бы ни оказался… И не то, чтоб Алеша уж очень любил ее — нет… Просто она была привычной, как утренний чай с молоком. Как бабушкино высокомерие. Как мамина нервозность… Она была не другом, не талисманом — частью его самого. И теперь, убедившись: бабушка поверила, будто звон, послышавшийся из комнаты, был всего лишь бренчанием неваляшки, и услышав, что бабушка вышла в сад, Алеша быстро замотал руку носовым платком, ногой затолкал под кровать осколки упавшего зеркала, схватил неваляшку и, высоко подняв над головой, грохнул об пол.

И сбежал. Мама накануне уехала в Москву, жить будет в городской квартире. Маму приняли в московский театр. Вот и славно. А он тут пока…

Что именно «он тут пока» Леша не додумал — боль стучала в руке, в висках. Будет повод обратиться за помощью к Машке, улыбнулся он про себя. Все, что он тут натворил — горячка какая-то, лихорадка и бред, но это именно то, что нужно…

Платок на руке весь промок от крови, и Леша подумал, что Машка чего доброго испугается. Надо бы заново перевязать, да нечем. Вот и ее калитка… Он толкнул ее, и тотчас смелость и шалый азарт разом его покинули. Парень медленно шел по дорожке, высматривая Манюню, позвать не осмелился.