Вепрь - Олег Егоров Страница 34

— Откуда на тебе бабушкин свитер? — Настя дожидалась меня в постели. При этом она поднимала и опускала ноги, накрытые простыней. Казалось, нос белоснежной лодки плавно вздымался на волнах и резко нырял в пучину. Анастасия Андреевна делала упражнение, описанное в брошюре для беременных женщин.

— Ты меня будешь сегодня укачивать? — Одно и то же она никогда не спрашивала дважды.

— Разве тебя еще не укачало? — Отложив в раздражении бубен, я стал раздеваться.

— Опять все напутал. — Ее голос прозвучал за моей спиной снисходительно и ласково. — Это меня должно нервировать поведение будущего отца. Так в руководстве написано. Еще меня должно мутить, но не мутит. Приливы и отливы должны чередоваться. Где они?

Я нырнул под одеяло, и морская тема на этом закончилась.

— Наверное, тебе уже нельзя, — сказал я без всякого желания, поскольку желание испытывал весьма ощутимое.

— Чепуха. — Настя через голову стянула ночную рубашку. — Поменьше надо руководства идиотские читать. Они все морально устарели. Их сочинители — старые девственницы.

— Кандидат медицинских наук Смирнов А. Б., — вспомнил я фамилию автора и ладонью провел по животу Насти.

На этом повивальная тема закрылась. Я любил ее. И потом я ее любил. И раньше. И когда нас на свете не было.

— Ты очень сильный, — пробормотала Настя, отворачиваясь к стене. — У тебя должны быть наложницы. Много наложниц. И я их всех убью.

Вскоре она уже тихо посапывала, завернувшись и одеяло, как ручейник.

Осторожно, чтобы не разбудить ее, я встал с постели и надел подштанники. Бубен под зеленым плафоном лампы отливал трупным цветом. Это был его цвет. "Пора и мне отлить", — подумал я, на цыпочках пробираясь к двери.

Большая Медведица, оставив далеко позади созвездие Гончих Псов, отдыхала в ночном безоблачном небе. В сарае ворчал Хасан. Опустив глаза, я посмотрел на желтые чертежи, нашел в них некоторое сходство с грядой Курильских островов, славных своими гейзерами, и бодро взбежал на крыльцо. По пути в кабинет Обрубкова я задержался у печки. Сухие березовые поленья, подброшенные мною в ее раскаленное брюхо, затрещали, точно ореховая скорлупа в зубах щелкунчика.

— Чем могу? — От неожиданности я уронил брегет — луковицу на пол.

Брегет я безошибочно отыскал в темноте. Он всегда висел на гвоздике слева от письменного стола егеря. Но как бесшумно я ни двигался, чуткий сон бывалого разведчика я все же потревожил. Или Гаврила Степанович вовсе не спал.

— Брегет, — прохрипел я, испытывая чувство неловкости, ибо ловкость мне на этот раз изменила.

— Четверть второго, — отозвался Обрубков.

— Спасибо. — Я нащупал командирские часы и положил их на стол.

Тема времени была на этом исчерпана. Я двинул обратно на кухню.

— Брегет забыл, — напомнил из темноты Гаврила Степанович. — Но я и так тебе скажу. Это иероглифы.

— Не понял.

Я действительно не понял.

— Тебе же не луковица потребовалась, а линза на циферблате, верно? — Он включил ночник и приподнялся на подушке.

Гаврила Степанович приподнялся, а я сел на табурет. Прямо на пузырек с таблетками от больной печени егеря.

— Ну, тащи его сюда, — усмехнулся мой шеф. — Ты же не остановишься на достигнутом.

Через минуту мы вместе рассматривали внутреннюю сторону бубна. Расчленять часы с гравировкой "За доблесть, проявленную в борьбе с Колчаком" нам для этого не пришлось. В берестяной шкатулке Обрубков хранил довольно мощную лупу современного образца. Посредством искусственного увеличения красные насекомые на обечайке превратились в четыре иероглифа, плохо сохранившиеся, но вполне узнаваемые.

— Цзе ши хуань хунь, — прочитал егерь.

— Теперь все ясно. — По выражению моего лица Гавриле Степановичу не составило труда догадаться, что завтра я поеду покупать китайский словарь.

— Позаимствовать труп, чтобы вернуть душу, — продолжил он снисходительно. — Стратагема номер четырнадцать.

— Чей труп? — я настроился выяснить все до конца.

— Стратагема наведения паутины. — Подложив под спину подушку, Обрубков прислонился к стене и начал перечислять: — Поставив новую цель, возродить к жизни нечто, принадлежащее прошлому. Использовать в современной идеологической борьбе старые идеи, традиции, обычаи, литературные произведения и тому подобное. Придавать чему-либо в действительности новому ореол старины. Притаивать чужое добро, чтобы на нем основать свое могущество. Идти по трупам. Короче, стратагема возрождающегося феникса.

— А чужое зло? — спросил я, выслушав полную расшифровку фразы.

— Что? — теперь Гаврила Степанович глянул на меня с недоумением.

— Присваивать чужое зло в этой стратагеме, или как там она называется, не предусмотрено?

По обстоятельствам. — Обрубков вернул и шкатулку лупу и погасил ночник.

— Это все? — Я еще продолжал сидеть.

— Думай. — Гаврила Степанович, более не расположенный к разговору, заскрипел пружинами.

Прихватив бубен, я отправился думать. В качестве подспорья я использовал все те же домашние мифы семьи Белявских. Со всеми удобствами я устроился у печки в старом полосатом шезлонге и еще раз перечитал "Созидателя". За шезлонгом и рукописью мне вновь пришлось наведаться в гостиную.

"Допустим, крепостной шаман родом из какой-нибудь Маньчжурии знал китайскую грамоту. Допустим, он использовал стратагему, известную, может быть, еще со времен эпохи Чжоу, как заклинание или просто как эпиграф к своему рукотворному шедевру. Если расценивать ее в качестве заклинания, то ключом к разгадке вполне могла служить идея "возрождающегося феникса". То есть вепрь, уничтоженный мною согласно правилам средневековой инквизиции, способен восстать из пепла и продолжить свое хождение по трупам. Это — с точки зрения Сакана, но не моей. Череп вепря, засыпанный в могиле Никеши, не мог сам собой вернуться в лес и собрать из кремированных останков, развеянных по ветру, свою тушу. Однако Сакан, бесспорно, был незаурядной личностью, если ту же стратагему воспринимать как предсказание общего порядка. Эдакий азиатский Нострадамус. Начиная с семнадцатого года, "присвоение чужого добра" состоялось-таки в масштабах одной отдельно взятой страны. Опять же, если представить языковеда Сталина как аллегорию кабана-убийцы, то предсказание кузнеца ударно перевыполнило все нормы", — таков был ход моих мыслей, пока я не вернулся ко второму толкованию стратагемы, отметенному изначально как наименее относящемуся к делу.

Зачем-то Гаврила Степанович разложил мне все по пунктам. Но зачем? При чем тут "использование традиций, обычаев" и тем паче "литературных произведений в современной идеологической борьбе"? А ведь как раз подобное "литературное произведение" лежало у меня на коленях. "Постой-ка!" — я лихорадочно перелистал рукопись и отыскал абзац, смутивший меня еще в самое первое прочтение "Созидателя".