Демоны ночи - Алексей Атеев Страница 16

– Мысль, конечно, интересная, но почему ты, Самуилыч, думаешь, будто немец пить не умеет? Мало ли что – из дворян. Дворяне, знаешь, тоже всякие бывают. Впрочем, почему бы не попробовать. Только нужно комполка доложить и разрешение от него получить на всякий случай.

Мы так и сделали. Командир тоже несколько засомневался… Он даже предположил, что все происходящее – розыгрыш с целью организовать грандиозную пьянку. Однако, зная Хорохорина и понимая, что даже ради подобного мероприятия Костя вряд ли сумел бы в столь короткие сроки выучить язык, комполка дал добро на проведение эксперимента. Нужно заметить, все в полку были осведомлены о происходящем и с интересом следили за развитием событий. Короче, мы принесли Хорохорину в номер бутылку, кусок вареного мяса и соленый огурец, налили граненый стакан и вручили его страдальцу. Он долго ворочал глазами, вроде не понимая, что и зачем, потом разом ахнул стакан, закусил и вновь улегся. Через некоторое время его «понесло». Вначале, по своему обыкновению, он начал по-немецки жаловаться на судьбу и просить прощения у матери, потом слезливое настроение сменилось приступом идиотической веселости, немец затянул какую-то игривую песенку, однако пел недолго, поскольку впал в ярость, стал выкрикивать ругательства вперемешку с воинственными призывами.

– Нужен еще один стакан, – предположил Бернштейн.

Вторая доза уложила немца наповал, зато наш друг Хорохорин «вынырнул на поверхность». Язык у него тоже слегка заплетался, однако он рассуждал вполне разумно, не в пример немцу. Идею с водкой он очень даже одобрил, правда, усомнился, долго ли сможет выдержать подобный эксперимент.

– Ведь если в течение месяца лакать ее, проклятую, стаканами – белая горячка может случиться, – справедливо заметил он.

– Ты уж, дорогой, выбирай, что для тебя лучше: delirium tremens [7]или трибунал, – веско заметил Бернштейн.

– При чем тут трибунал?! – воскликнул Костя.

– А при том! В особом отделе в мистику и переселение душ практически не верят. Тут и так уж все утро особист крутился. Расспрашивал: что да как?

– Эх, ядрит твою… – только и мог сказать Костя.

Однако, к нашему удивлению, ситуация понемногу начала выправляться. Немец приумолк. Не то он страдал от похмелья, не то просто решил отдохнуть и осмотреться. Лишь изредка из Костиного рта вырывалось невнятное немецкое ругательство. Сам же Хорохорин все больше молчал, но лекарство продолжал принимать исправно.

– Еще немного… – говорил он отрывисто. – Еще немного, еще чуть-чуть… Утоплю гада!

Все случилось на девятый день. Часов в двенадцать дня Хорохорин неожиданно вскочил с кровати. Выглядел он неважно: опух, словно его пчелы искусали, глаза превратились в две щелки, морда – как кусок сырого мяса.

– Все! – орет. – Все! Вышел!

– Точно?! – строго спрашивает Бернштейн.

– Сто процентов! Отмучился, слава тебе господи. Напоследок что-то такое сказал, частью по-нашему, частью по-ихнему; вроде того: чтобы тебя черт побрал! И испарился.

– И куда же он, по-твоему, подался? На небеса или в ад? – ехидно так спрашивает Бернштейн.

– А мне, товарищ военврач, все равно, – спокойно отозвался Хорохорин. – Одно только могу сказать: неплохо мы с ним время провели. – И он выразительно подмигнул мне.

Подобных рассказов Бурышкин собрал предостаточно. Чего, например, стоят свидетельства Марии Осиповны Мочалиной о случае с ее свекром или драматическое повествование старого уголовника Егора Ивановича Мирошкина по кличке Болтик о событиях, произошедших в 1951 году на знаменитой Серпантинке. Но все это лишь более или менее правдоподобные истории, которые случились отнюдь не с ним и даже не с самими рассказчиками, а с их знакомыми или родными.

Никифор Митрофанович желал на собственном опыте убедиться, что вся эта на первый взгляд безумная чушь имеет под собой реальную почву. Однако, как известно, в одиночку и батьку бить несподручно. И Бурышкин принялся искать единомышленников. Нужно сказать, в наше веселое время всяческих ясновидящих, парапсихологов и оккультистов развелось предостаточно. И практически каждый, к кому он обращался за советом и помощью, гарантировал общение с потусторонним миром. Любую личность с того света готовы вызвать – только плати. Желаешь пообщаться с покойной тещей – нет проблем. А если Марь Ванна тебе и при жизни надоела, что ж, пожалуйста, для жути Иосифа Виссарионыча подгонят или, там, Лаврентия Палыча… И вовсе не дорого! Что теща, что усопшие вожди – цена одна.

Однако Бурышкин был тертым калачом и аферистов распознавал с первого взгляда. Поэтому решил осваивать тайную доктрину самостоятельно. Для начала он выписал с Алтая потомственную шаманку Катю и поселил ее в своей квартире, благо свободного места в ней имелось много. Катя, немолодая, дородная женщина с плоским и невозмутимым, как у каменной бабы, лицом, охотно приехала в столицу. В Москве ей очень нравилось, хотя на улицу Катя долго выходить не решалась. Целыми днями она сидела на кухне, курила коротенькую, причудливо изогнутую трубку с медной крышечкой и неотрывно смотрела в окно на нескончаемый поток машин, изредка бросая отрывистую фразу на родном языке.

Бурышкин и сам не знал, чего он ждет от Кати. По-русски шаманка говорила хотя и неплохо, но неохотно. Все больше молчала. Если не смотрела в окно, то таращилась в телевизор. По-видимому, ей было все равно, какая передача идет по ящику, поскольку она с одинаковым вниманием смотрела и хоккей, и КВН. Только мультфильмы, особенно про животных, заставляли ее оживляться. Катя напряженно следила за волком, преследующим зайца, и время от времени издавала некие гортанные звуки, выражающие не то одобрение, не то тревогу. Приключения горемычной Серой Шейки заставляли ее изредка вздыхать, а Снежная Королева, напротив, сердила.

Еще шаманка любила покушать. Всем остальным блюдам предпочитала она пельмени, а особенным лакомством считала консервы «Лосось в собственном соку». Бурышкин, как мы уже отмечали, в средствах не нуждался и поэтому на содержание Кати денег не жалел. Жила Катя в Москве уже три месяца и уезжать назад на Алтай, как видно, не собиралась.

Помимо Бурышкина и шаманки, в полупустой квартире обитали одинокая старуха – еврейка Фира, и семейство Хлоповых, состоящее из мужа Васи – водителя троллейбуса, жены Веры – продавца в универсаме, и пятилетнего Пашки, их сына. Фира хотела отправиться на постоянное место жительства на историческую родину, но все никак не решалась. Родственников в Израиле у нее не было, и поэтому переселение старуху страшило. Кроме того, Фира не теряла надежды разыскать своего младшего брата, пропавшего во время войны. Искала она его уже свыше пятидесяти лет, но до сих пор безуспешно.

Историю про ее брата знали все соседи. До войны ее семейство проживало в маленьком городишке в Белоруссии. Началась война. Отца, мать и старших братьев немцы расстреляли сразу, а Фиру с братом (ей тогда было двенадцать лет, а брату – пять) отправили в минское гетто. Фира хотя и была еще ребенком, но прекрасно понимала, что их ждет. Поэтому она решила во что бы то ни стало вытащить брата из гетто. Первое время гетто охраняли не очень хорошо, и в основном не немцы, а местные полицаи. Сбежать из него было не так уж и сложно. Вот только бежать было некуда. В любом случае – ждал расстрел. Большинство местных жителей не желало бесплатно кормить, а тем более укрывать евреев, а партизанам было не до них. Поэтому некоторые беглецы, побродив по лесам пару месяцев, возвращались назад в гетто. Отдельные предприимчивые жители Минска и окрестных деревень, дав взятку полицаям, свободно проходили в гетто и меняли продукты исключительно на золото. У Фиры чудом сохранились материны золотые часики и обручальное кольцо. Поэтому она решила попробовать договориться с каким-нибудь маклаком, внушавшим хоть малейшее доверие, чтобы он вывел братика (его звали Иосиком). Ей приглянулся немолодой однорукий дядька-белорус, и Фира робко подошла к нему.