Пойма - Джо Р. Лансдейл Страница 8

Наша парикмахерская располагалась в маленьком белом однокомнатном зданьице в тени двух дубов. Там хватало места для двух парикмахерских кресел — точнее, одно было настоящее, а ещё одно соорудили из обычного стула, положив подушку на сиденье, а другую — прикрепив к спинке. Папа стриг волосы на настоящем кресле, а другим пользовался Сесиль.

Летом дверь открывалась, и от мух вас отделяла только сетка. Мухи очень любили скапливаться на этой единственной преграде. Папа предпочитал не закрывать входную дверь. Объяснялось это просто. Стояла жара, а в открытый проём задувал ветерок и приносил хоть немного прохлады. Впрочем, в это время года и сам ветер иногда был горячим. В такую пору привыкаешь шевелиться как можно меньше, не вылезать из тени и держаться у самой земли.

Когда я подъехал, Сесиль сидел на крыльце и читал еженедельную газету. Установленного времени для открытия парикмахерской не было, но папа обычно открывал её около девяти. Я, судя по всему, появился позже.

Сесиль поднял взгляд и спросил:

— А где твой папа?

Я привязал Салли к одному из дубов, отпер дверь и одновременно вкратце изложил Сесилю, что произошло и куда подевался отец.

Сесиль послушал, покивал, поцокал языком, а затем мы вошли внутрь.

Я любил запах парикмахерской. Там пахло спиртом, антисептиками и маслами для волос. Пузырьки с ними выстроились рядком на полке за креслом, и какого только цвета жидкости там не было! И красная, и жёлтая, и синяя — та, что одуряюще пахла кокосовым орехом. Когда в комнату заглядывало солнце, пузырьки сверкали и лучились — ни дать ни взять самоцветы из копей царя Соломона.

Вдоль стены у дверей стояла длинная лавка и столик, а на столике — стопка журналов с яркими обложками. Журналы были в основном детективные. Я читал их при любой возможности, а иной раз папа приносил самые потрёпанные домой.

Когда не было посетителей, почитывал журналы и Сесиль — сидя на лавке, да с самокруткой во рту он и сам напоминал какого-нибудь сыщика, сошедшего со страниц детектива. Крутого, бесстрашного и бесшабашного.

Был Сесиль мужчиной видным и, насколько я сам слышал от горожан и знал по папиным рассказам, пользовался успехом у дам. Была у него пышная, но ухоженная грива рыжеватых волос, открытое лицо и ясные глаза под слегка нависающими веками. Приехал он в Марвел-Крик не так давно, стал искать, где бы устроиться парикмахером. Папа подумал, что конкуренты ему не нужны, пригласил Сесиля к себе, поставил для него второе кресло и стал выплачивать долю с выручки.

В каком-то смысле папа об этом жалел. Не то чтобы Сесиль оказался плохим работником, да и

папе он не сказать чтобы не нравился. Дело в том, что Сесиль был слишком хорош. Папа выучился своему ремеслу сам, через пробы и ошибки, а Сесиль где-то натренировался и даже получил диплом или что-то в этом роде. Диплом этот папа разрешил ему приколоть на стенку возле зеркала.

Сесиль, что и говорить, умел стричь, и вскорости всё больше папиных клиентов хотело попасть именно к Сесилю. Всё больше мамочек приводили в парикмахерскую сыновей, сидели и ждали, а Сесиль стриг ребятам вихры и заговаривал мамочкам зубы, а то, бывало, пощипывал мальчиков за щёки, и это несказанно их веселило. Такой уж был у Сесиля нрав. В одну минуту умел он с кем угодно завести дружбу. Особенно с женщинами.

Что до мужчин, с ними любил он поболтать о рыбалке. При первой возможности прикреплял к крыше своего грузовичка вёсельную лодку и укатывал на реку. Любил на пару дней отдохнуть от работы и заночевать на природе. Возвращался же всегда с кучей рыбы, а иногда и с белками — их он охотно раздавал всем желающим. Самые здоровые неизменно доставались нам.

Папа в этом никогда не признавался, но было видно — его бесит, что Сесиль у всех нарасхват. Вдобавок ко всему, когда в парикмахерскую приходила мама, то при взгляде Сесиля терялась и краснела. А ещё смеялась, даже если он не говорил ничего такого уж смешного.

Пару раз Сесиль стриг и меня, когда папа был занят, и, сказать по правде, я слушал его, развесив уши. Сесиль любил поговорить и в красках описывал края, в которых бывал. А он обошёл все Соединённые Штаты, объехал весь белый свет. Дрался на Первой мировой и своими глазами видел самые жаркие сражения. Ну именно о войне рассказывал он не так уж много. Похоже, вспоминать о ней было больно.

Но если войну Сесиль преимущественно обходил стороной, то обо всём остальном его язык мёл, что твоё помело. Он всё подкалывал меня расспросами о девчонках, и порой его подколы переходили какую-то грань, и папа укоризненно зыркал на Сесиля. Я видел их отражения в зеркале за читальной лавкой — его повесили, чтобы клиент мог наблюдать за работой парикмахера. Тогда Сесиль подмигивал папе и менял тему разговора. Но всё же рано или поздно к ней возвращался и с неподдельным интересом расспрашивал меня о подружках, даже при том что никакой подружки у меня и не было. От этих расспросов я чувствовал, будто взрослею и принимаю участие в настоящих мужских разговорах.

Том в нём тоже души не чаяла и даже была в него по-своему, по-девчачьи, влюблена; иногда она приходила в парикмахерскую просто так, чтобы провести с ним время, ну а Сесиль, если бывал в настроении, говорил ей пару ласковых слов, а иной раз так и пятачком одаривал. Это был хороший знак. Это говорило: возможно, и мне перепадёт монетка.

Самым же удивительным в Сесиле было то, как он умел стричь. Можно подумать, ножницы были продолжением его руки. Стоило ему только крутануть легонько запястьем, а они уже будто сами порхали, мелькали и кромсали волосы. Сидишь у него в кресле, вокруг летают, блестя на солнце, остриженные космы, а шевелюра твоя из растрёпанной копны превращается в произведение искусства, словно глыба мрамора под резцом у скульптора. Не было случая, чтобы у Сесиля дрогнула рука, чтобы он вдруг уколол тебя кончиком ножниц — чего о папе не скажешь. Когда Сесиль растирал тебе голову пряным маслом, зачёсывал волосы на пробор, проходился по ним гребёнкой и разворачивал тебя к ближнему зеркалу за креслами — оттуда смотрел уже какой-то совершенно новый паренёк. Когда стрижка завершалась, казалось, что ты выглядишь старше, как-то мужественнее, что ли.

Когда меня стриг папа, расчёсывал мне вихры, наносил немного масла и поднимал с кресла (и никогда притом не разворачивал посмотреться в зеркало, как взрослых клиентов), я по-прежнему оставался ребёнком. Ну с причёской, подумаешь.

В тот день отец ещё не пришёл, поэтому я попросился постричься у Сесиля, и он согласился — прошёлся ножницами, а закончил взбитым вручную кремом для бритья и бритвой, добираясь до самых непокорных прядей вокруг ушей. Руками же намазал мне волосы маслом и всей кистью помассировал затылок. На жаре от прикосновений сделалось щекотно, тепло и стало клонить ко сну.

Едва только я слез с кресла, на фургончике, запряжённом мулами, подъехал старый Нейшен и ввёл в парикмахерскую двух своих уже взрослых сыновей. Мистер Итан Нейшен был крупный мужчина в комбинезоне, а из ушей и ноздрей у него росли пучками волосья. Сыновья были все в отца, рыжие и лопоухие. Все трое жевали табак, вероятно, с самого рождения, и те их зубы, какие не позеленели от плохой гигиены, побурели от жвачки. Они носили с собой жестянки и то и дело сплёвывали туда мокроту. Разговор они щедро пересыпали ругательствами, какие в те годы не часто можно было услышать в приличной компании.