Пойма - Джо Р. Лансдейл Страница 7

Направился в сторону небольшого амбарчика, который стоял у нас за домом на краю поля.

— Пап, ты пойми, — сказал я. — Рука не поднялась. Это же Тоби.

— Да всё в порядке, сынок, — ответил папа и зашагал к амбарчику.

Когда я зашёл в дом, Том была на задней застеклённой террасе, которая называлась у нас спальной верандой. Места там было не то чтобы много, но летом — ничего, уютно. На цепях, привязанных к потолочным перекрытиям, болталась подвесная скамья, рядом лежали два соломенных тюфяка, а на стене обычно висела жестяная лохань, пока в ней не возникала нужда.

Ну так вот, сейчас Том сидела в этой самой лохани, а мама при свете фонаря — он висел прямо над ними на балке — усиленно и проворно тёрла ей спину.

Мама стояла на коленях; она была босиком, в старом зелёном платье, а перед помывкой засучила рукава. Я отодвинул ширму и вошёл, и она глянула на меня через плечо. Волосы цвета воронова крыла мама собрала в толстый пучок, но одна непослушная прядь выбилась на лоб до глаза. Мама отбросила её намыленной рукой и обернулась ко мне.

Я тогда этого ещё не понимал — ну всё-таки мать родная как-никак, — но каждый раз, когда на неё смотрел, чувствовал, что засматриваюсь. Что-то в ней было такое, что притягивало взгляд и не давало его просто так отвести. Вот только-только начинал я догадываться, в чём же тут дело. Мама была красива. Спустя годы узнал я: многие считали её первой красавицей во всём округе, и теперь, когда вижу её на немногочисленных фотоснимках (одни запечатлели её в лучшие годы, другие — когда ей было уже за шестьдесят) должен признать, что молва была очень даже недалека от истины.

— Ты ведь не маленький, соображаешь, что нельзя гулять допоздна. Тем более — пугать Том всякими страшилками про трупы.

— А я и не испугалась ни капельки, — заявила Том.

— Помолчи, Том, — одёрнула мама.

— Вот нисколечко!

— Цыц, тебе говорят.

— Это не страшилки, мам, — сказал я.

Рассказал ей коротко обо всём, что случилось. Когда окончил рассказ, она спросила:

— А где папа?

— Понёс Тоби в амбар. У Тоби спина переломана.

— Слышала. Жалко собачку.

Я всё прислушивался, не прозвучит ли выстрел, но прошло уже пятнадцать минут, а всё было так же тихо. Потом стало слышно, как папа выходит из-за амбара, и вскоре он шагнул из темноты на веранду, в свет фонаря. В руке — дробовик, в зубах — трубка.

— Решил, не стоит его убивать, — сказал папа. У меня аж прямо от сердца отлегло, и я переглянулся с сестрой: та вынырнула из-под маминой руки, пока мама натирала ей голову хозяйственным мылом. — А что, он и задними лапами слегка шевелит, и хвост уже подымает. Ты, Гарри, похоже, прав. Тоби лучше. К тому же делать то, что следовало бы сделать, мне хотелось не больше, чем тебе, сынок. А уж как станет ему хуже или так и не полегчает, что ж… Пока что вы с Том за него отвечаете. Кормите его, поите, ну и придётся уж вам как-нибудь помогать ему делать свои собачьи дела.

— Будет сделано, — ответил я. — Спасибо, пап.

— А местечко в амбаре я ему уже приспособил. — Папа сел на подвесную скамью и уложил дробовик на колени. — Так, говоришь, женщина та была цветная?

— Да, пап.

Он вздохнул:

— В таком разе будет труднее.

* * *

На следующее утро чуть свет я отвёл папу к Шатучему мосту. Снова по нему переходить я наотрез отказался. Место вниз по реке, где находилось тело, указал с нашего берега.

— Ничего, — сказал папа, — дальше я и сам справлюсь. Ступай-ка домой. А потом езжай в город да открой парикмахерскую. А то Сесиль там меня ждать замучается.

Домой я отправился по длинному пути — при свете дня чувствовал себя храбрецом, и никакой Человек-козёл был не страшен. Не я ли повстречался с ним и остался в живых?

Прошёл мимо развалюхи старого Моуза, но в гости заходить не стал. Сам Моуз в неизменной соломенной шляпе, которая уже начинала терять солому, выволок на берег свою лодчонку и сидел в ней. Он занимался делом — обстругивал палку. Я позвал:

— Мистер Моуз!

Он обернулся и махнул рукой.

Я был не в курсе, сколько лет Моузу, но знал, что он уже древний старик. Его тёмная кожа с медным отливом была вся в морщинах, точно вяленый изюм, а зубы почти все уже выпали. В глазах у Моуза краснели прожилки — из-за повышенного давления и сигаретного дыма. Курил он беспрерывно — в основном самокрутки из папиросной бумаги и кукурузных рылец. Сгорали они быстро, и как только поджигалась первая, нужно было сразу же начинать крутить вторую. Моуз не раз брал меня с собой на рыбалку, а папа рассказывал: когда он сам был мальчишкой, Моуз и его учил рыбачить.

Пошёл дальше берегом реки, разок остановился потыкать палкой дохлого опоссума, чтобы разогнать пирующих на нём муравьёв, а потом поспешил к нашему жилищу.

Заглянул в амбар проведать Тоби. Пёс ползал на брюхе, кое-как подрыгивал задними лапами. Я потрепал его по холке, отнёс в дом и дал Том задание кормить и поить собаку, затем взял ключ от парикмахерской, оседлал Салли Рыжую Спинку и на ней проехал пять миль до города.

Наш Марвел-Крик на деле городом-то не был, и сейчас-то одно название, а уж тогда насчитывалось там и вовсе только две улицы — Главная да Западная. Вдоль Западной улицы тянулся ряд домов. На Главной располагались: магазин, здание суда и окружной администрации, почтовое отделение, дом врача, парикмахерская, которую держал папа, аптека, где стоял сифон с первосортной газировкой, редакция местной газеты — вот, собственно, и всё. По всей Главной улице зияли рытвины, а к суду, докторскому дому, аптеке и магазину в небольшом объёме подавалось по проводам электричество.

Ещё одной достопримечательностью Марвел-Крика было стадо свиней, которое бродило на вольном выпасе по всему городку; принадлежали свиньи старому Криттендону.

До них по большей части никому не было дела, но как-то раз один крупный хряк увязался за миссис Оуэнс и гнал её вдоль Западной улицы до самого дома. Поскольку была эта дама, как говорится, в теле, то среди горожан — а в городе не особо-то жаловали миссис Оуэнс, потому как по происхождению она была из янки и не упускала случая напомнить, что в Гражданской войне победили северяне, — так вот, среди горожан это памятное событие получило гордое имя Состязания двух свиней.

Короче говоря, Джейсон — муж миссис Оуэнс, который носил бороду и всегда одевался как на парад, — выбежал на крыльцо и пристрелил-таки хряка из дробовика, но сначала обвалил ступеньки крыльца, сбил опорный столб и обрушил крышу дома на кабана и на себя. Кабан оклемался, а вот мистер Оуэнс — нет.

В городке горевали по мистеру Оуэнсу, старый Криттендон горевал по своему хряку, а миссис Оуэнс убралась на Север заодно с остальными янки, и по ней не горевал никто. Мистер Криттендон даже на недельку-другую озаботился и загнал хрюшек в свинарник, но вскоре они опять разбрелись, стали рыскать по городу, а пешеходы стали вновь на них покрикивать и швыряться камнями. Свиньи же выработали ответный приём и приучились отскакивать в сторону, едва заслышав, что в них со свистом летит пущенный кем-то снаряд.