Госпожа президент - Анне Хольт Страница 5

Госпожа президент наконец-то осталась одна.

Головная боль крепко впилась когтями в затылок, как обычно после таких вот дней. Президент осторожно села в кремовое кресло. Эта боль — давняя ее знакомая и частая гостья. Лекарства не помогали, скорей всего потому, что она никогда не говорила врачам о своем недомогании и прибегала только к средствам, продающимся без рецепта. Голова болела по ночам, когда дневная суматоха оставалась позади и можно было наконец-то скинуть туфли и положить ноги повыше. Пожалуй, почитать книгу или закрыть глаза и ни о чем не думать, пока не придет сон. Но, увы. Надо сидеть неподвижно, слегка откинувшись назад, отведя руки в стороны и уперев ноги в пол. Прикрыв глаза, но ни в коем случае не зажмуриваясь; красная тьма под веками усиливала боль. Немножко света необходимо. Совсем чуть-чуть, сквозь ресницы. Руки расслаблены, ладони разжаты. И торс расслаблен. Внимание нужно сосредоточить как можно дальше от головы, на ступнях, которые она изо всех сил прижимала к напольному ковру. Снова и снова, в такт с медленным биением пульса. Не думать. Не зажмуривать глаза. Прижимать ноги к полу. Еще раз и еще.

В конце концов на хрупкой грани меж сном, болью и бодрствованием когти, стиснувшие затылок, потихоньку ослабляли хватку. Она никогда не отдавала себе отчета, как долго продолжался приступ. Обыкновенно минут пятнадцать. Иной раз она с испугом смотрела на часы не в силах поверить, что они идут правильно. В редких случаях все занимало считаные секунды.

Вот и сейчас тоже, судя по будильнику на ночном столике.

Очень-очень осторожно президент подняла правую руку, приложила к затылку Но сидела по-прежнему неподвижно. Ноги в размеренном ритме прижимались к полу, с пятки на мысок и обратно. Ладонь холодная — от затылка к плечам побежали мурашки. Боль в самом деле ушла, без остатка. Она облегченно вздохнула и встала с кресла, так же опасливо, как и села.

Хуже всего в этих приступах, пожалуй, не сама боль, а состояние возбужденного бодрствования, наступавшее следом. За почти два десятка лет Хелен Лардал Бентли привыкла временами обходиться попросту без сна. Случалось, боль на несколько месяцев кряду оставляла ее в покое, однако за последний год сеанс в кресле превратился чуть ли не в еженощный ритуал. Поскольку же она никогда и ничего попусту не растрачивала, в том числе и время, то постоянно удивляла своих сотрудников прекрасной подготовленностью к ранним утренним совещаниям.

Сами того не зная, США заполучили президента, которому обычно приходилось довольствоваться четырьмя часами сна в сутки. И до поры до времени бессонница останется тайной, известной лишь ее мужу, за много лет привыкшему спать при свете.

Сейчас она была совершенно одна.

Ни Кристофер, ни дочь Билли не сопровождали ее в поездке. Госпоже президенту стоило больших усилий удержать их дома. У нее до сих пор сердце щемило при мысли о том, как глаза мужа потемнели от недоуменного разочарования, когда она объявила, что поедет одна, без семьи. Поездка в Норвегию — первый после инаугурации официальный визит президента за рубеж — носила чисто представительский характер, вдобавок целью ее была страна, встреча с которой наверняка оказалась бы для двадцатилетней дочери и увлекательной, и полезной. В общем, причин отправиться всей семьей хватало с избытком, и первоначально план был именно таков.

Однако мужу и дочери пришлось остаться дома.

Хелен Бентли осторожно сделала несколько шагов, словно проверяя, надежен ли пол. Головная боль действительно утихла. Она потерла лоб, потом обвела взглядом комнату. И, собственно, только теперь увидела, как красиво обставлен номер. Все выдержано в холодновато-строгом скандинавском стиле — светлое дерево, светлые ткани, тюль и, пожалуй, чуть многовато стекла и стали. В особенности ее внимание привлекли светильники. С абажурами из матированного стекла. Разные по форме, они гармонировали друг с другом, образуя не очень понятное ей единство. Она коснулась одного из них ладонью и ощутила мягкое тепло низковольтной лампочки.

Они повсюду, думала она, скользя пальцами по стеклу. Они вездесущи и следят за мной.

Привыкнуть к этому невозможно. Где бы, по какому бы поводу и с кем бы она ни была, независимо от времени суток и учтивости — они всегда здесь, рядом. Ясное дело, она понимала: иначе нельзя. И с не меньшей ясностью уже через месяц после вступления в должность поняла и другое: ей никогда не свыкнуться с этой более или менее незримой охраной. Телохранители, сопровождавшие ее днем, — это еще так-сяк. Она очень быстро стала считать их частью будничной жизни. Видела, что они разные, узнавала в лицо, некоторых даже называла по имени, хотя вполне допускала, что эти имена фальшивые.

Куда хуже обстояло с другими. С несчетными невидимками, с вооруженными, скрытыми тенями, которые постоянно окружали ее, а она знать не знала, где они. И от этого мучилась неловкостью, неуместной паранойей. Ведь они присматривали за нею. Желали ей добра, коль скоро вообще испытывали какие-то чувства, а не только выполняли свой долг. Она полагала себя подготовленной к жизни в качестве объекта, однако за несколько недель на президентском посту поняла, что подготовиться к этому невозможно.

Как ни старайся.

На всем протяжении политической карьеры она неизменно держала в фокусе возможности и власть, разумно маневрируя в обе стороны. Конечно, на этом пути встречались и препоны. Деловые и политические, а равно и солидные порции твердолобого упрямства и травли, зависти и злобы. Она выбрала политическую карьеру в стране с давними традициями персонифицированной ненависти, организованного злословия, неслыханных злоупотреблений властью и даже покушений. 22 ноября 1963 года она, перепуганная тринадцатилетняя девочка, впервые увидела, как ее отец плачет, и несколько дней думала, что настал конец света. Все в то же бурное десятилетие ей, подростку, довелось пережить убийства Бобби Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Однако она никогда не воспринимала это как покушения на конкретных людей. Для юной Хелен Лардал политические убийства были недопустимыми покушениями на идеи, на ценности и принципы, которые она жадно впитывала и которые сейчас, почти сорок лет спустя, по-прежнему заставляли ее трепетать каждый раз, когда она видела начало речи «I have a dream». [5]

Когда в сентябре 2001-го захваченные самолеты врезались в башни Центра международной торговли, ее обуревали такие же чувства, и их разделили с нею без малого триста миллионов соотечественников: этот теракт был покушением на саму американскую идею. Почти три тысячи жертв, огромный материальный ущерб и навсегда изменившийся силуэт Манхэттена слились в нечто много большее — в символ Америки.