Лед - Бернар Миньер Страница 5

— Сен-Мартен, это не там ли, где находится дурдом?

— Институт Варнье — единственное во Франции, а может, и в Европе психиатрическое заведение, где содержат убийц, которых суд признал невменяемыми, — уточнил Канте.

Кто-то сбежал и совершил очередное преступление? Так вот почему на дорогах посты. Сервас снизил скорость. У полицейских он разглядел автоматические пистолеты МАТ-49 и пневматические винтовки «Браунинг BPS-SP». Он опустил стекло, и в салон вместе с ледяным воздухом ворвались снежные хлопья.

Сервас сунул свое удостоверение полицейскому под самый нос и спросил:

— Где это случилось?

— Вам надо на гидроэлектростанцию.

Полицейский повысил голос, стараясь перекрыть переговорное устройство, висевшее на груди. Его дыхание оседало белесым парком.

— Это километрах в десяти отсюда, в горах. На первой круговой развязке от Сен-Мартена направо. Потом, от следующего круга — еще раз направо. Указатель «Озеро Астау». [3]А дальше — никуда не сворачивая.

— А чья была идея насчет кордонов?

— Мадам прокурора. Чистая рутина. Обыскивают чемоданы, прочитывают все бумаги. Никогда заранее не знаешь.

Сервас с сомнением хмыкнул.

Отъехав от кордона, он прибавил громкости CD, и салон наполнился звуками валторн. На долю секунды оторвав взгляд от дороги, он налил в стаканчик холодного кофе. У него это было как ритуал. Сервас каждый раз готовился к заданию таким манером, зная по опыту, что первый день, даже первый час расследования решают все. Сейчас надо быть бодрым, собранным и восприимчивым. Кофе, чтобы взбодриться, музыка, чтобы внутренне собраться и… прочистить мозги.

— Кофеин, музыка… а сегодня еще пихты и снег, — пробормотал он тихонько, глядя на обочину и ощущая, как засосало под ложечкой.

Сервас в душе считал себя горожанином и воспринимал горы как враждебную территорию. Однако он помнил, что так было не всегда, и в детстве отец каждый год брал его с собой на прогулки по этим долинам. Он объяснял, как называются деревья, рассказывал о скалах, об облаках, и юный Мартен Сервас слушал его с почтительным восхищением. Мать тем временем расстилала на весенней траве скатерть и накрывала стол к пикнику, со смехом называя мужа педантом и занудой. В эти радужные дни в мире царило простодушие. Следя за дорогой, Сервас подумал, что, может быть, он оттого и не приезжал больше сюда, что эти места неизменно напоминали ему о родителях.

Господи, когда же ему наконец удастся очистить свой проклятый чердак от воспоминаний? Было время, когда он даже обращался к психоаналитику.

Через три года тот сдался и заявил:

— Я до чрезвычайности огорчен. Мне очень хотелось бы вам помочь, но я никогда не сталкивался со случаями такой стойкой сопротивляемости.

Сервас тогда улыбнулся, ответил, мол, ничего страшного, неважно, и подумал, что окончание сеансов психоанализа должно положительно отразиться на его бюджете.

Он снова огляделся вокруг. Рама — что надо. Вот только картины не хватает. Канте заявил, что ничего не знает. А Кати д’Юмьер, которая командует местной прокуратурой, настояла, чтобы он приехал один. Интересно, из каких соображений? Он воздержался от высказываний, но такое решение его насторожило. У него под началом находилась следственная бригада из семи человек, и все — шестеро мужчин и одна женщина — были загружены работой под завязку. Накануне они закончили расследовать дело об убийстве бомжа. Его тело со следами побоев обнаружили в пруду недалеко от деревни Ноэ и от шоссе, куда он, видимо, шел. Чтобы найти виновных, понадобилось меньше двух суток. Шестидесятилетнего бродягу за несколько часов до смерти видели в компании троих подростков из деревни. Самому старшему было восемнадцать лет, самому младшему — двенадцать. Поначалу они все отрицали, но потом достаточно быстро сознались. У них не было никакого мотива и ни малейшего раскаяния.

— Это был отброс общества, никчемный человек, — заявил старший.

Никто из них не состоял на учете ни в полиции, ни в каких-либо социальных службах. Дети из приличных семей. Хорошо учились, не были связаны с дурными компаниями. От их равнодушия у всех, кто участвовал в расследовании, кровь стыла в жилах. Сервас до сих пор помнил румяные лица мальчишек и большие ясные глаза, смотревшие на него безо всякого страха, даже с вызовом. Он попытался вычислить, кто был зачинщиком — в таких делах всегда есть заводила, — и, похоже, нашел. Им оказался не старший из парней, а средний по возрасту. Парадоксально, но его звали Клеман… [4]

— Кто на нас настучал? — спросил мальчишка в присутствии ошеломленного адвоката, с которым только что отказался иметь дело под предлогом, что тот никуда не годится. По закону он имел на это право…

— Здесь вопросы задаю я, — сказал полицейский.

— Держу пари, что это старуха Шмитц. Вот шлюха!

— Уймись. Придержи язык, — урезонивал его адвокат, нанятый отцом.

— Ты не на школьном дворе, — заметил Сервас. — Знаешь, сколько вам светит, тебе и твоим дружкам?

— Ну, об этом еще рано говорить, — слабо возразил адвокат.

— Она достукается, п… старая! Сама напрашивается, чтобы ее укокошили. А я до этого охоч!

— Прекрати ругаться! — раздраженно цыкнул на него адвокат.

— Ты меня слышишь? — начал заводиться Сервас. — Вы рискуете сесть на двадцать лет. Посчитай!.. Когда ты выйдешь, будешь уже старым.

— Прошу вас, — снова начал адвокат. — Пожалуйста, без этого…

— Старым, как ты, что ли? А тебе сколько? Тридцать? Сорок? Неплохо живешь, вон, и пиджак бархатный. Небось, немалых денег стоит. Что это вы тут мне шьете? Да это не мы! Ничего мы не делали, блин! В натуре, ничего не делали! Вы что, идиоты или как?

«Парень чист, — припомнил Сервас, чтобы заглушить поднимавшийся гнев. — У него никогда не было неприятностей с полицией, в школе вроде бы тоже».

Адвокат побелел и покрылся крупными каплями пота.

— Это тебе не телесериал, — спокойно произнес Сервас. — Отсюда ты уже не выйдешь. Ты уже сел. Если среди нас и есть идиот, так это ты.

Не похоже было, чтобы мальчишку проняло. Это достало Серваса. А парень по имени Клеман, казалось, не отдавал себе отчета в тяжести предъявленных ему обвинений. Сервасу уже приходилось читать статьи о подростках, которые насиловали, убивали и пытали, совершенно не сознавая ужаса содеянного. Они словно участвовали в компьютерной или ролевой игре, которая просто не задалась. До этого дня он отказывался верить в подобные вещи, считая все преувеличениями журналистов, а теперь сам столкнулся с этой жутью. Самым страшным оказалась не апатия трех юных убийц, а то, что такого рода дела перестали быть исключениями. Мир превратился в огромное поле для все более преступных экспериментов, которые Бог, дьявол или случай затевали в своих пробирках.