Видео Иисус - Андреас Эшбах Страница 48

Церковное здание, казавшееся скорее приземистым и мрачным, стояло как раз на перекрёстке двух переулков с очень активным движением, потому что местные водители часто использовали их в качестве объездных путей, когда на главных улицах скапливались пробки. Окна церкви посерели от пыли и выхлопных газов, и даже когда колокол в низенькой башне звонил к обедне, звук казался пыльным. Но это не играло роли, потому что в этом квартале жили преимущественно мусульмане.

Вечер шаббата был единственным вечером, когда переулки опустевали. Патер Лукас, францисканский монах, который вместе с двумя другими братьями поддерживал жизнь в маленькой церквушке, сделал своей привычкой наслаждаться этим редким покоем. Когда из их столовой уходил последний посетитель, патер Лукас не запирал за ним ворота, как обычно, а садился снаружи на вытертый каменный выступ, окружавший церковную башню, и выкуривал единственную за всю неделю сигарету. Каждый вечер они проводили богослужение для слабых, больных и нуждающихся, а потом кормили голодных. Голодных, прикормленных здесь, было много, и далеко не все из них были католиками. Но об этом монахи их не спрашивали.

Помощь бедным снискала им признание и среди мусульманских соседей. Взять хоть сапожника, мастерская которого размещалась прямо напротив церковных ворот. Набожный человек, он каждый день совершал предписанные исламом пять молений, не обращая внимания на тот курьёзный факт, что ему приходилось раскатывать свой молельный коврик в направлении христианской церкви, которая по географической случайности располагалась между ним и Меккой. Когда в шаббат патер Лукас садился со своей сигареткой за воротами, сапожник в это время как раз закрывал мастерскую и почтительно здоровался с монахом, после чего они обменивались через улицу несколькими словами.

В этот вечер, когда патер Лукас вышел за ворота, решётка на мастерской была опущена. Уже стемнело. Иной раз случалось припоздниться. Хорошо, если из-за того, что кто-то испытывал потребность излить душу. Но сегодня был другой случай: ссора между двумя посетителями столовой для бедных, которых с трудом удалось разнять.

Священник со вздохом закурил сигарету и оперся спиной о неровную стену церковной башни. Что за день сегодня! Обычно ему удавалось с головой уходить во всё, что он делал, не задумываясь, какой в этом смысл. Но в иной день – как сегодня – возникали сомнения, предательские вопросы о том, что он здесь, собственно, делает и есть ли от этого прок, и не лучше ли было ему распорядиться своей жизнью иначе, вместо того чтобы возиться с этими голодными ордами, днём выпрашивая в супермаркетах, отелях и у оптовиков продукты, чтобы вечером накормить толпу сварливых, ни к чему не пригодных бездельников.

Он сделал очередную затяжку и подождал, пока эта мысль улетучится, как это бывало с ней всегда, если достаточно долго не обращать на неё внимания. Это помогало от головной боли, от сомнений тоже помогало.

Взгляд его упал на худого, жалкого на вид человека, который брел по переулку. Священник автоматически начал соображать, не осталось ли чего на кухне на тот случай, если этот человек… У него были тёмные волосы, тёмная кожа. Палестинец, наверное.

– Извините, – крикнул издали палестинец по-английски, с широким американским произношением, но с испанским акцентом, – я ищу стоянку такси.

Патер Лукас развёл руками.

– Здесь нет стоянки, – ответил он.

– Вот чёрт, – вырвалось у темноволосого человека, который, подойдя поближе, оказался уже не так похож на палестинца. Скорее на мексиканца, умирающего от голода. Заметив на патере Лукасе монашескую рясу, он испуганно спохватился:

– О, извините, отец, я не знал, что вы… что…

Он смолк. Взгляд его скользнул вверх по стене, у которой сидел священник, он заметил там прорези колокольни и крест на верхушке.

– Это церковь, – сделал он вывод.

– А вы не здешний, верно?

– Нет, нет. Я из Бозмана, Монтана. Соединённые Штаты Америки. Я приехал только сегодня утром и в Иерусалиме впервые…

– Вам не повезло: сегодня вечером вы мало чего увидите. В шаббат всё закрыто.

– О, что вы, мне очень повезло. Поверьте, я сегодня счастливейший человек на свете. Только мне надо вернуться в лагерь, а то… Нет, правда. Понимаете, завтра, может быть, придётся уже улетать. И это было так здорово, что я всё-таки успел…

Священник бросил на землю докуренную сигарету и раздавил окурок.

– Какой такой лагерь?

Мужчина, казалось, не слышал его. Он пристально смотрел на крышу церкви, и на его лице вдруг появилась просветлённая улыбка:

– Скажите, пожалуйста, отец, – медленно спросил он, – а нельзя ли меня ненадолго впустить в ваш храм?

– По правде говоря, мы уже закрылись.

– Да, я знаю, я знаю, извините меня. Я только подумал, вдруг, может… Моя мать была бы так рада, если бы я мог сказать ей, что помолился в Иерусалиме. Всего на несколько минут, а? На одну минуту! Пожалуйста…

Патер Лукас улыбнулся. Им тут приходилось заманивать людей кормёжкой, чтобы хоть как-то заполнить церковь. Неужто он станет чинить препятствия на пути того, кто пришёл добровольно и хочет помолиться. Он достал связку ключей и поднялся.

– Сколько угодно, друг мой. А потом я вызову вам такси.

* * *

– Это плохая бумага, – сказал Иешуа после того, как долго изучал её под микроскопом. – Просто дрянь, если быть точным.

Стивен пожал плечами:

– Чего ты хочешь, ей же две тысячи лет.

– Я не об этом. Я хотел сказать, это не та бумага, которую нужно было брать с собой, – Иешуа вынул из-под объектива микроскопа подложку с крошечной пробой бумаги. – Тот, кто написал это письмо, либо совсем не разбирался в бумаге, либо не имел выбора.

– Это значит, что у нас ничего не выйдет? – спросил Стивен. – Всё бестолку?

– Нет, конечно, что за ерунда. Что-то мы со временем так или иначе сможем прочитать. Но во многих местах бумага просто рассыпалась в прах, тут уже ничего не поделаешь. Очень плохая бумага. Может, действительно американская писчая бумага…

Должно быть, Стивен посмотрел на него в некотором замешательстве, потому что Юдифь вдруг рассмеялась:

– Йоши, сейчас тебе придётся, видимо, долго извиняться и оправдываться, что у тебя нет антиамериканских предубеждений.

– Чего? Ах, да, – огорошенно встрепенулся Иешуа. – Всё дело в том, что сейчас просто выпускают очень много плохой бумаги. Экономят просто на всём: на вяжущих средствах, на клее, на сырье – и получается бумага, которая растворяется сама по себе, её разъедает собственная кислота, я уже много таких историй слышал. А хуже всего – экологически чистая бумага. В Европе есть финансовые учреждения, которые печатают свои налоговые извещения на экологически чистой бумаге – так эта бумага не доживает даже того срока, какой положено эти извещения хранить.

– Но ведь эта у нас не экологически чистая или как?