Фонарщик - Энтони О'Нил Страница 38

— О? — нахмурился Макнайт. — Вы считаете, что неправдоподобные сны — прерогатива лишь детского воображения?

Она кивнула.

— А полеты воображения? Сочинительский труд? То, чего потом стыдишься?

— С помощью во… воображения можно совсем пропасть и извратиться.

Макнайт заинтересовался:

— Могу я спросить, кто вам это сказал?

Но Эвелину почти возмутило предположение, что она восприняла это убеждение готовым, а не выносила его сама.

— Вы когда-нибудь читали Свифта? — продолжал Макнайт. — Невероятные рассказы Эдгара По или приключенческие романы Дюма? На ваших полках как будто нет таких книг.

— Я знакома с произведениями мсье Дюма, — ответила она. — Я готовилась поступать в женский монастырь Святого Людовика. Некоторые сестры приехали из Франции, и в библиотеке было очень много французских книг.

— И ваше мнение об этих творениях?

— Глупости, — поморщилась она.

Опять вмешался заинтригованный Канэван:

— Вы готовились поступать в монастырь, Эвелина? Но не стали послушницей?

— Я была недостойна.

— Значит, ваша семья была религиозной? Если отправила вас в монастырь?

— Она не отправляла меня туда. Я сама отправила себя.

— Значит, до последнего времени вы были глубоко религиозны?

Она кивнула:

— Вернувшись в Эдинбург, я какое-то время ходила в церковь Святого Патрика.

Канэван тоже кивнул. Возможно, он видел ее там, хотя воспоминания были очень смутными.

— Монахини пытались как-то дисциплинировать ваше воображение? — спросил Макнайт.

— Женщины часто поступают вопреки своей природе, — осторожно сказала она, как будто цитируя какого-то влиятельного мыслителя, — и им же лучше, если за их желаниями будут следить и при необходимости ограничивать.

Макнайт фыркнул.

— Это вам сказали монахини?

— Нет, не монахини.

— А кто?

Она не ответила.

— Вы помните день отъезда из приюта? — спросил Макнайт. — Вас забрала ваша семья?

— Я говорила вам, что не помню этого. — Эвелина заметно напряглась, и Канэван забеспокоился, что профессор с просчитанной безжалостностью снова вступит в чувствительную сферу.

— Могу я спросить, обращались ли с вами в приюте дурно?

Она как-то непонятно покачала головой.

— Вас заставляли что-нибудь делать?

— Я… не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Чистить дымоходы? Работать на хлопкопрядильной фабрике? Выгребать сточные канавы? Что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Вы помните по тем временам какого-нибудь фонарщика?

— Нет, — сказала она, сцепив пальцы.

— Вы согласны с тем, что в вашей памяти между приютом и Ирландией некоторый провал?

— У любого в памяти бывают провалы, — ответила она и впервые с вызовом посмотрела на Макнайта. — Разве у вас в памяти не бывает провалов?

— Ладно… — сказал Макнайт и, как бы ужаленный точным ответом, ненадолго замолчал.

Заговорил стоявший возле него Канэван:

— Никто не может помнить всего, Эвелина. И мы здесь не для того, чтобы причинить вам боль. Когда мы узнали о ваших видениях, нам просто захотелось с вами поговорить. Кое-какие детали этой истории странным образом соотносятся друг с другом, и, судя по всему, нас призвали, чтобы мы добрались до первоисточника.

— Ce Grand Trompeur? — подсказала она, глядя на него.

Макнайт навострил уши.

— Да. Вы знаете этот термин, Эвелина?

— Я же говорила, у сестер были французские книги.

— И у них в библиотеке были «Размышления» Декарта?

— Вроде… кажется, да.

Макнайт затянулся.

— Вы знаете о Евангелии от Иоанна, глава восьмая, стих сорок четвертый?

— Это нашли в теле полковника Маниока.

— Вы не видели, как страницу засовывали в череп?

— Было темно, и стоял туман.

— Но все-таки это сон.

— Да, сон. — Она подняла глаза, словно готовясь к очередной атаке.

— У вас есть какие-нибудь предположения, почему его выкопали?

— Нет.

— Почему назвали человекоубийцей?

— Нет.

— Почему Эйнсли заклеймили Великим Обманщиком?

— Нет, — отрезала она. — Я также не знаю, почему профессора Смитона назвали гонителем невинных. Вы ждете от меня слишком многого, задавая такие вопросы.

Наступила тишина, такая, что можно было слышать, как поднимаются брови Макнайта.

— Гонитель невинных, Эвелина? — в недоумении спросил он. — Мы не знали об этом.

Она смущенно отвернулась.

— Это… это было написано по-латински на стене церкви возле тела Смитона. Я уже сообщила полиции.

— Innocentium persecutor, — прошептал Макнайт и заметил, что Эвелина, почти не сдерживаясь, вздрогнула. — Это, разумеется, вам ни о чем не говорит.

— Ни о чем, — торопливо подтвердила она.

— В противном случае вы бы, несомненно, сказали нам.

— Не вижу причин вам лгать.

Макнайт посмотрел на нее и, кажется, решил, что тоже может быть упрямым.

— Прекрасно, — вздохнул он и встал. — Тогда, боюсь, мы слишком злоупотребили вашим гостеприимством. Вы дали нам обильную пищу для размышлений, и ваша информация, поверьте, наверняка поможет нам в ближайшее время определить направление дальнейших поисков.

Выражение лица Эвелины вдруг резко изменилось, как будто с него сдернули покрывало.

— Вы уходите? — хрипло спросила она.

— Если вы не видите причины, по которой нам следует остаться.

— Но… ваши… ваши вопросы. — Она вскочила. Ее затравленный взгляд раздирал сердце. — Этого мало.

— На данной стадии нам больше нечего спросить.

— Но вы вернетесь?

— Если сможем помочь, непременно, — слабо улыбнулся профессор. — При условии, что вы будете в настроении принять нас, разумеется.

— Но… но я помогла? Или нет?

— Конечно.

— И у вас есть шанс добиться успеха?

— Разумеется, мы надеемся на успех.

— И вы сообщите, если что-нибудь обнаружите?

— Как и вы сообщите нам?

— Как и я… да, конечно.

Но она казалась такой несчастной, что Канэвану было трудно уходить; больше всего ему хотелось остаться в этой комнате, дать ей чувство уверенности, ощущение ясности — чего угодно. Но расстроенная девушка не отрываясь смотрела на Макнайта и даже не замечала ирландца.